Так-то оно так, но ведь от понимания озлобленности тех, кто тебя приютил, сносить эту самую озлобленность не становится легче. Тем более что не своей же волей приходится быть им в тягость.
А следом за вечерами наступали ночи, вылепленные из душной темноты, ломящейся от навязчивого многоголосого храпа, и муторная бессонница отдавала Лефа на растерзание тягостным, выпивающим душу мыслям.
...После того как бесстыжий охотник до незрелых девок предложил Устре накидку с жертвенным знаком, заимка стала разговаривать дымом. Дым этот видели все живущие в долине, но прочесть его не удалось никому. Заимка над Сырой Луговиной повторяла эту бессмыслицу (наверное, для Истовых), а потом над нею неторопливо всплыло дымное облачко, и было оно незамысловатым, одноцветным, скучным, словно обычная гарь. Но это, конечно же, была не обычная гарь, потому что заимка Устры тут же умолкла, и еще до солнечной смерти сам старший брат заявился к Фыну домогаться общинного суда над девкой, дерзнувшей нанести ущерб стаду Мглы. А когда община собралась, то Гуфа и заранее подговоренный ею Торк стали требовать Суда Высших. Устра пробовал спорить, однако Фын и старики Гуфиного гнева боялись куда сильнее, чем гнева Бездонной. Мгла-то порождения свои насылает не слишком часто и только летом, Гуфа же круглый год поблизости и пакостить умеет не хуже, чем изгонять всякую хворь.
По той же причине Фын скрепя сердце назвал себя, когда Ларде потребовался поручитель. Чтоб ему еще три раза по столько лет до Вечной Дороги за это поручительство. Если бы не он, так повезли бы девчонку в Жирные Земли связанной. Потому что, по обычаю, поручителем может быть выбранный и вовсе для подсудимого посторонний мужик, стало быть, Торк, Леф и Гуфа не подходили. Вызвался было Хон, но его наотрез отказались выпускать из Долины (Нурда невесть где носит, Торк уедет — родитель же, — еще и ты наладился. А если бешеные нагрянут или исчадия — кто оборонит?). Прочие же только переминались да прятали лица. Никому не хотелось рисковать своим достоянием. Девка-то шалая; что ей в голову может взбрести, даже Мгла, поди, наперед не ведает. Опять же, ехать невесть куда, отрываться от хозяйства в самую огородную пору...
С тех пор как выяснилось, что все будет решаться Высшим Судом, Устра сделался поразительно покладист и тих. Он даже говорить почти перестал, только кивал да угукал, когда чуть было не передравшиеся старики объясняли ему и друг другу, главы каких общин считаются Высшими, а также сколько Истовых должно быть на Суде («Двое!» — «Врешь ты все, макушка червивая! Всегда один бывал, с чего бы это нынче двое понадобились?!» — «Это когда же всегда?» — «А в ту осень, когда у хромого Дуда круглороги издохли — не помнишь, что ли?» — «Я-то все помню, а ты, видать, память свою с брюквой сгрыз!»).
Потом ругань стихла, но ненадолго, потому что старые принялись вспоминать цвет и форму дыма, извещающего Высших о необходимости их суда, а Фын никак не мог уразуметь, зачем они пытаются объяснять старшему брату вещи, которые тот по своему чину знает гораздо лучше.
А потом, когда все вдоволь натешились перебранкой и собрались расходиться, Устра внезапно обрел голос. Успевшие позабыть изначальную причину споров и ссор, общинники замерли, растерянно смолкли. В неожиданной тишине было отчетливо слышно Гуфино обещание, что зубы старшего брата в ближайшие дни напрочь повысыпаются из его поганой вонючей пасти, и Раха тут же принялась умолять Бездонную, чтоб та не противилась справедливому замыслу старухи (это Раха-то, всегда опасавшаяся послушников).
Устра вот какие слова сказал: «Названный сыном Хона-столяра Незнающий Леф также должен отправляться на Высший Суд. Я, старший среди здешних послушников Мглы, намерен требовать для него у Высших серого облачения. Оскорбительница Бездонной по недозрелости не имеет еще мужика-защитника, но в общине болтают, будто выбор ее уже всем известен. Вот и пускай он, выбор этот, умаливает Мглу, чтоб простила девке осквернение жертвенной твари, а еще — непозволительную поспешность досрочного выбора. Уж в этом-то поступке доля его собственной вины едва ли не половина: говорят, что однажды в русле Рыжей он вел себя не так, как подобает скромному благовоспитанному отроку при виде бесстыдствующей девки!»
