Услыхав сердитые вопли, девушка обернулась, застыла, будто на нее от испуга столбняк напал, но из приоткрытых дверей высунулся кто-то в черном и бесцеремонно втащил ее обратно.
— Каково, а?! — Щеголь выжидающе покосился на Нора, словно надеялся, что тот посочувствует его гневу. Удостоверившись в тщетности этой надежды, он сплюнул и буркнул: — Пошли.
Во дворе дожидалась карета — золоченая, чрезмерно изукрашенная резьбой и всякими побрякушками. Два ливрейных лакея бережно усадили старца на шелковые подушки, и он уже из-за опущенной занавески сказал оставшемуся снаружи парню:
— Ты, маленький, приходи, если вспомнишь чего или просто пожелаешь душевной беседы. Улица Горшечников, кирпичный дом с башенкой — это возле моста, он там один такой.
Нор судорожно сглотнул, собираясь с духом, и спросил:
— Не скажет ли почтеннейший господин, за кого мне всемогущих молить?
— Улица Горшечников, возле моста. Назовешься привратнику, он пустит, — невнятно донеслось из трогающейся с места кареты.
Нор подошел к таверне почтеннейшего Сатимэ уже в сумерках. Добраться можно было бы и гораздо быстрее, но пришлось тратить время на попытки уяснить, в какой части города расположен орденский особняк. Конечно, Арсдилон не так уж велик; за прожитые в нем годы ничего бы не стоило научиться узнавать любой закоулок хоть с завязанными глазами, но парни Припортовья слишком любили свою окраину, чтобы позволить всякой шантрапе с Замкового холма или из Казенных кварталов шляться по Бродяжьей, Парусной и Торговой. А шантрапа с Замкового любила свой холм, и к казенщикам даже рейтары старались без особой нужды не захаживать. Так что Нор имел мало случаев узнать свой город и теперь готов был плакать от беспомощности.
Прохожих спрашивать не хотелось: мало приятного объяснять посторонним, почему ты не знаешь, где очутился. Если же не объяснять, то, чего доброго, примут за жулика или вора. На уличные указатели тоже не было особой надежды. Ежегодно городские власти раздавали их солидным домовладельцам, сопровождая раздачи декретами «О личной ответственности за порчу либо несбережение», однако угрозы оставались втуне. Солидные домовладельцы всякий раз находили красивым бронзовым дощечкам более удачное применение, нежели бессмысленное висение на наружной стене. В ответ на упреки ревизоров они лишь сокрушенно разводили руками: «Мало ли кто здесь ночами шляется! Разве за всеми уследишь?»
Парень долго метался по незнакомым кварталам, прежде чем на доме, выглядевшем несколько приличнее прочих, заметил разъеденную зеленью табличку: «Улица Проворных Матросов, № 17». А мигом позже в просвете между крышами показался шпиль Адмиралтейства.
Все сразу стало яснее ясного: от резиденции Адмирала недалеко до Торжища, а там уже совсем знакомые места начинаются.
Нор повеселел. Он даже принялся еле слышно насвистывать какую-то полузабытую моряцкую песенку — в такт с отзвуками собственных торопливых шагов получалось недурно. Однако веселость веселостью, а присматриваться к лицам прохожих и обходить подальше наиболее подозрительных парень тоже не забывал. Конечно, еще рано (хоть в стиснутых многоэтажными фасадами улочках день малоотличим от сумерек), места здесь, похоже, тихие; людей вокруг довольно много, и все они выглядят зажиточными, степенными. Но с опаской оно безопаснее получается. «Осторожность дома булку жует, а беспечность в земле под крестом гниет», — правильная поговорка, правдивая.
Из тех же соображений парень прятал под курткой увечную руку и нож. На улице Проворных Матросов, действительно, селятся люди состоятельные, а потому спокойствие обывателей здесь охраняется рьяно. И любого квартального может заинтересовать явно нездешний парнишка, одетый в потертое старье, да еще вооруженный, да еще странный: с железом вместо руки. А заинтересованность квартальных известно чем оборачивается. «Эй ты, стоять! Почему шляешься, кто такой?» И как прикажете отвечать? Неведомый благодетель на волю-то вывел, но снабдить каким-либо документом не озаботился. А человек без документа — это все равно что... Ладно, хватит, нечего всякие непристойности на ум допускать.
