— Видел? — судорожный выдох подавшейся вперед старухи шевельнул Лефовы волосы.
— Видел.
— Ты... может, попробуешь рассказать? Может, получится у тебя? — Оказывается, и вот такой умеет быть Гуфа — робкой, просящей...
Попробовать? Надо, надо попробовать, нельзя обижать старую. Только как рассказывать, если сам для себя уразуметь не способен, во что же впустило тебя Гуфино ведовство? И слов ты стольких не знаешь, а хоть бы и знал — такое ни в какие слова не втиснется...
Леф приподнялся, с трудом превозмогая ленивую расслабленность будто бы не вполне своим ставшего тела, зашарил нетерпеливым взглядом вокруг себя. С самой ночи бегства от Суда Высших он не касался струн. Виола, которую пришлось оставить в Черноземелье, не пропала. Она вернулась вместе со старостой Фыном, и Хон сразу же отнес ее в Гнездо Отважных. Но Леф даже взглянуть на нее не захотел — не до песен было ему. Витязное учение пожирало дни, ночи съедала усталость; да еще одолела внезапная неприязнь к певучему дереву, словно это из-за него приключилась беда с Лардой — глупая мысль, но в душе засела прочнее, чем брюква в мерзлой земле. Так и валялась виола под стеной (спасибо, хоть Нурд озаботился из-под ног отодвинуть, круглорожьей шкурой прикрыть). Валялась, срока своего ждала и, похоже, дождалась наконец.
Гуфа объяснений не требовала. Она просто помогла очистить певучее дерево от Мгла знает откуда взявшейся дряни, а потом тихонько уселась в сторонке и стала дожидаться, когда Лефовы пальцы перестанут рассеянно оглаживать вскрикивающие струны и примутся за настоящее дело. Дожидаться пришлось недолго. Струнные вскрики окрепли, участились, Леф тряхнул головой и запел, застонал, зацедил сквозь непослушные губы:
На мечте вымпел: «Смерть врагу!»
И барышни на берегу
Нам машут вслед жеманно и картинно.
Они пришли глазеть, как флот
Уходит в боевой поход
К туманным берегам Лангенмарино.
Им балом кажется война.
Что ж, их восторг — не их вина.
Не им следить в бессилии угрюмом,
Как злое пламя жрет борта,
Как рвется жадная вода
В людьми нафаршированные трюмы.
По головы в воде бредет
Густая цепь десантных рот,
Но им судьба отмерила недлинно:
Они не в бой, а в рай идут
Под шквальный залповый салют
Береговых фортов Лангенмарино.
Вой ядер — как безумный плач
Над смертью рушащихся мачт,
И паруса изодраны и смяты,
А страх пропал, ведь все равно,
Вобьет ли в палубу ядро
Или утопят собственные латы...
И даже тем не повезет,
Кого погибель обойдет -
Ведь смерть быстра, а жизнь невыносима,
Коль в тяжких снах все длится бой
С врагом, прибоем и судьбой -
Кровавый ад у скал Лангенмарино.
Потом они долго молчали. Еле слышно посапывал заснувший таки Нурд; прожорливый очажный огонь с хрустом вгрызался в добычу, да еще виола ни с того ни с сего вскрикивала тихонько, хоть уже и не трогал ее никто... Леф старательно думал об этих вскриках — что плохо это, что рассыхается певучее дерево, не уберег, и надо просить отца поскорее выдумать какую-нибудь столярную уловку, пока еще не поздно спасать редкую вещь...
А потом Гуфа сказала:
— Я ни единого слова не поняла.
— Я тоже.
Лефу было страшно, очень страшно. Опять вернулось вроде бы уже начавшее забываться ощущение неновизны происходящего. Нет-нет, это касалось не Гуфиного ведовства и не собственного пения. Но вот недавние поединки с Витязем... Первый, проигранный, а тем более — последний, с так глупо пролитой учительской кровью... Было это уже, было, было, похоже, страшнее, хуже. Что-то ожило после ведовского взгляда мудрой старухи, что-то смутило безликое, не свое. Чувствуешь: есть оно, а попытаешься заглянуть, понять, всмотреться — выскользает, таится. Плохо...
— Почему я не понял ничего, Гуфа?! — Леф оглянулся на застонавшего Нурда и снизил голос до шепота. — Ведь я же сам это придумал... Разве можно такое выдумать, чтоб самому себе непонятно было? Или это не мое?
Гуфа рассеянно вертела в пальцах чудодейственную тростинку, щурилась куда-то повыше Лефовой макушки.
— Ты, похоже, Нурда разбудить опасаешься? Ты этого зря опасаешься: ему теперь хоть скрипуна в нос запусти — нипочем не проснется. А песня... Может, и твоя она, только никак нельзя было такое придумать за то мгновение, что я на тебя глядела. Глупость это. Если ты ее выдумал, то не здесь, здесь ты ее лишь вспомнил. — Старуха поскребла подбородок, улыбнулась. — Человек — он ведь не одними словами думает. Он как бы внутри себя мысль свою видит, а уж потом словами ее называет. Это, конечно, быстро очень случается и по-разному у разных людей. Ты — певец. Ты умеешь очень ярко увидеть свою мысль. Прежде тебе уже случалось облекать в здешние слова нездешние песни, думая при этом, будто сочиняешь новое. А нынче, когда я на краткий миг сумела оживить твою память, там оказалось такое, для чего в нашем Мире слов нет. Вот и пришлось тебе вспомнить, как все это называлось там, по ту сторону Мглы.
