В серых буднях тянулось время, а порой казалось, что оно вообще остановилось.
— Почему Таня не рассказывает о своей молодости? — спрашивала мать.
— Вы бы не поняли, — уже по-чешски отвечала Таня.
Так жил недели и месяцы во вновь найденном доме Ян Мартину.
Так он дождался рождества.
Приготовления к празднику напомнили Яну о детстве. Суеты и неразберихи было больше чем достаточно. Тане пришлось научиться печь местные сладости. Пан Комарек принес елку, которую сначала спрятали в саду, чтобы Еничек ее не увидел. Когда Еничек засыпал, начинали вырезать игрушки из цветной бумаги и разбирали стеклянные украшения, которым удалось пережить войну. Мать, как всегда, утверждала, что, наверное, скоро умрет, потому что кулич в духовке съехал набок, и плакала, вспоминая о том, как во время войны у них с отцом была совсем маленькая елка с тремя свечками: одна — для отца, другая — для нее, матери, а третья — для Яна, о судьбе которого они тогда ничего не знали.
Утром в сочельник в гостиной уже стояла наряженная елка, и отец с Яном укрепляли свечи, чтобы вечером их можно было быстро зажечь. Во второй половине дня отец с матерью ходили на кладбище. За ухой на плите в это время следила Таня, а Ян играл с Еником.
Родители вернулись с кладбища раскрасневшиеся от мороза. Мать принялась бегать от стола к плите и от плиты к столу, держа в левой руке зажженную лампу. Она светила на куски поджаривающегося карпа. Это она делала каждый год в сочельник, и отец всегда опасался, что может возникнуть пожар. Таня поставила на стол хегеровский фарфор («Такой есть еще только у дочери кралупского старосты!» — говорила мать), а потом обе женщины переоделись. Таня нарядила и Еника. Дедушка Ян Войтех зажег свечки на елке и позвонил стеклянным звонком.
Бабушка взяла внука на руки и пронесла его в гостиную. На стульях лежали подарки. Они были не богатыми, но все были рады и целовались, желая друг другу веселых праздников.
Поскольку число членов семьи было нечетным, Еничеку пришлось сидеть на коленях у Тани, чтобы обмануть судьбу, которая якобы из нечетного числа всегда отбирает одного человека.
Уха была густая. Жареный карп отдавал золотистым цветом, отец Яна снова закурил сигару.
— Ты бы мог написать рождественские стихи, — сказала мать Яну и с подавленным видом добавила, глядя на Таню: — Да, Ян был поэтом!
Это слово «был» отражало всю материнскую боль. Был, прежде чем ушел на эту войну, которая ожесточила его! Был, прежде чем исчез в России. Был, прежде чем своевольно, без родительского согласия и благословения, женился на Тане, сидящей здесь за столом, милой и хорошенькой, но все же чужой. Разве может эта иностранка понимать поэзию рождества, если у них там больше празднуют пасху, да и то теперь, наверное, не отмечают? Почему она не ходит в русскую церковь на Староместской площади, где молебен служит русский епископ и где всегда полно русских, которые молятся за свою страну и за возвращение царя? Царя убили, убили праздники, убили бога, все убили. А Яну, судя по всему, там нравилось…
Все это было в коротком слове, сказанном матерью.
— Стихи с молодостью проходят, — сказал отец.
— Но Ян пишет… — начала было Таня.
— Уже не для нас, — прошептала мать, но тут же улыбнулась и заговорила о другом.
Еничека уложили спать поздно. Таня заварила чай по-русски, а потом они до полуночи играли в войну, как это делалось в рождество с незапамятных времен. Родителям Яна казалось, что все беды от изменений, пусть даже в мелочах. Рождающие изменения от изменений и гибнут! «Так будет и в России, Еник!» — думали родители.
Когда ложились спать, Таня сказала Яну:
— Мать несчастна, мне жаль ее!
