Как правило, такая позиция перерастает в неуживчивость, с которой мало кто в силах мириться. Непримиримость, экзальтированность, склонность к преувеличениям — вот чем живет изгнанник, вот методы, при помощи которых он старается навязать миру свою точку зрения (излагаемую нередко в самой эпатирующей форме, поскольку на самом деле изгнанник вовсе не жаждет обрести сторонников. Это же как-никак его личная точка зрения, а он — “не все”). Что никак не ассоциируется с творениями изгнанников, так это уравновешенность и успокоенность. Художник в изгнании — личность, безусловно, неприятная, его упрямая категоричность исподволь проникает даже в самые возвышенные произведения. “Божественная комедия” Данте — поразительное по своей универсальности и богатству деталей полотно, но даже обретенный в “Раю” благостный покой омрачен тенью максимализма и мстительности, воплотившихся в “Аду”. Кто, кроме изгнанника, кроме выдворенного из Флоренции Данте, превратил бы загробный мир в место сведения счетов со старыми врагами?
Джеймс Джойс отправился в изгнание добровольно, стремясь, чтобы огонь его писательского дара разгорелся как можно ярче. Как доказал его биограф Ричард Эллман, Джойс намеренно, на редкость успешно рассорился с Ирландией и из год в год прилежно растравлял свои раны, точно чувствуя жизненную потребность оставаться в яростнейшей оппозиции ко всему ирландскому. Эллман отмечает: “Как только его отношения с родиной оказывались под угрозой налаживания, он находил новый повод, укрепляющий в нем непримиримость, новый веский аргумент в пользу своей добровольной ссылки”. Произведения Джойса — о том, что он в письмах назвал состоянием человека, который “один и без друзей”. Конечно, Джойс стоит особняком — мало кто, подобно ему, превращает изгойство в образ жизни, но великий ирландец отлично сознавал, на какие испытания оно обрекает человека.
Однако успех Джойса на поприще изгнанника с новой остротой ставит перед нами ключевой вопрос: может быть, изгнание — нечто слишком личное и экстремальное, чтобы обслуживать задачи искусства? И если так, то, используя изгнание таким образом, мы его неизбежно опошляем? Как вышло, что литература изгнания заняла место в ряду “моделей осмысления” человеческого опыта рядом с приключенческим романом, романом воспитания, романом о первооткрывателях и т. п.? Неужели это то же самое изгнание, которое в буквальнейшем смысле погубило Янко Гураля и стало питательной средой для изгнаннического национализма ХХ века, превратившего столько людей в зверей и так дорого стоившего нашей планете? Или изгнание как литературное явление все-таки не столь опасно?
Современный интерес к проблеме изгнания отчасти можно объяснить распространенным убеждением в том, что страдания не бывают напрасны: у изгнания, дескать, есть и положительные последствия, и они распространяются даже на тех, кто не является изгнанниками. Нельзя не признать, что эта мысль звучит вполне убедительно и даже содержит в себе долю истины. Подобно странствующим ученым Средневековья или греческим рабам-наставникам в Римской империи, изгнанники (те из них, кто обладает выдающимися способностями) и впрямь выполняют в новой среде функцию своеобразных “дрожжей”, стимулируя рост и развитие. А “нам”, разумеется, куда приятнее рассуждать об этом просветительском аспекте “их” присутствия среди нас, чем вслушиваться в их претензии и требования… Но сегодня, на мрачном фоне массовых исходов, понять, что каждый изгнанник есть индивидуальность, — значит осознать особую трагичность бездомности в мире, который стал бессердечен поневоле.
Поколением раньше Симона Вайль с редкой лаконичностью сформулировала дилемму изгнанника. “Иметь корни, — написала она, — это, возможно, наиболее важная и наименее осознанная из потребностей человеческой души”. Однако Вайль понимала, что в нашу эпоху мировых войн, депортаций и геноцида лекарство от утраты корней бывает не менее опасно, чем сама болезнь. Из этих “лекарств” самым коварным является государство, точнее этатизм, ведь культ государства обычно предполагает подавление всех прочих привязанностей человека.
