О женитьбе Ваньки Зайцева на Капке Зуде дед рассуждал так:
— Проиграла Капка, дюже проиграла. При ее ли телесах с таким охламоном связываться? На неделе опять встретил меня и издевается: «Ну, как поживаешь, скоро хоронить тебя будем?» А че меня хоронить-то? Я еще хочу дождаться, когда его сынишка подрастет, чтобы глаза ему открыть на папочку. Я правду люблю, все расскажу сынишке про Ваньку: и как в тюрьме сидел, и как над дедом Ознобиным издевался, и все-все, что к тому времени плохого Ванька вытворит. А он вытворит! Ванька не Григорий Матвеевич. Тот тихо-мирно живет, за домом смотрит во все глаза, Марию и Ивана Григорьевича на руках носит, сам солидным стал. Истинный мужчина, ей-богу! Ванька не то. Ванька — тьфу, а не хозяин. И чего Капитолина на него позарилась?
— В одном месте чесалось, вот и позарилась.
— Ну, ты это брось! — негодовал дед Ознобин. — Я таких слов не признаю!
— Потому как с бабой отродясь дела не имел.
— Знали бы вы мою жизнь толком, тогда бы говорили. Да я таким жеребчиком в ваши годы был! Самому противно, как вспомню, — с невнятной гордостью говорил дед, забыв, что раньше как-то утверждал, будто под влиянием Толстого подавлял плоть и даже из-за этого семьи не завел.
— Ты еще помнишь? Еще не отшибло память?
— Охальники, охальники, — без особого осуждения качал головой Ознобин. — Смейтесь над стариком беспомощным. Над вами тоже смеяться будут.
Восходы и закаты по-прежнему цвели миллионом красок, отцветали и цветочной пыльцой осыпались в болота, и поднимались из болот меленькими цветочками на тонких ненадежных ножках, и в бело-желто-зелено-сине-черную ленту вплетались новые и новые нити; и лента вилась, вилась, вилась; и разноцветными блестками сверкали на ней радости, тревоги, печали, счастье, любови и мечты березовцев; и все было на ней к месту — любая нить, любая блестка: и не было человека, который усомнился бы в закономерности появления той или этой нити в бесконечной ленте; да и не только усомнился, но набрался бы наглости и отчаянной смелости утверждать, что вместо, например, белой нити должна вплетаться в ленту красная или лиловая; нет, все идет правильно, так, как должно идти: восходы и закаты цветут миллионом красок, отцветают, осыпаются за шиворот леса, в дремучие болота, и поднимаются из болот неведомыми меленькими цветочками на хрупких ножках, покрытых мягким седоватым пушком, а те недолго радуют чавкающие гати своей неброской красой и тоже осыпаются в черноту болота, чтобы уже ничем не подняться оттуда — ни цветком каким-нибудь, ни растением.
Ночью постучали они в окно ознобинской избы. Постучали потому, наверное, что во всей Березовке только в избе деда теплился свет.
— Кого леший принес? — недовольно спросил Ознобин.
— Дяденька, открой, — раздался девичий голос.
— Кто это? Че-то не узнаю.
— Мы дальние, дяденька. Странницы.
Дед Ознобин открыл. Дело было поздней весной уже пятьдесят девятого года. Пахло юной травой. Цвели черемуха и сирень. Крупная бледно-голубая луна смотрела сверху на стоящего на крыльце в длинной белой рубахе деда Ознобина, на худющую девчонку лет семнадцати, на слепую старуху, которая трясущейся рукой держалась за локоть спутницы.
— Ох, и страшно у вас, дяденька! — сказала девчонка. — Все лес да лес. Кабы не бабушка, вовек не пришла бы сюда.
— Детка, — сказал дед Ознобин, — вы заходите, потом расскажешь как шли и зачем шли.
— Заходи, Анюта, раз человек приглашает, — подала голос старуха.
Они вошли в избу и старуха спросила:
— Креститься у тебя, хозяин, надо или без икон живешь?
— Без икон, — захихикал дед Ознобин. — Уж годочков, почитай, тридцать без них живу.
— Ну, мне это все равно, — сказала старуха, — с иконами или без икон. Я, чтоб тебя не обидеть, спросила. Сама я не верю в бога.
Перед тем, как раздался стук в окно, дед Ознобин, давно уже страдающий бессонницей, лежал с открытыми глазами, дожидаясь, когда Березовка проснется. Приход странниц обрадовал его — есть с кем поговорить! Незнакомые люди не станут неуважительно перебивать его, как перебивают свои, березовцы.
— Анюта, — сказала старуха, — ты ложись спать, а мы с хозяином поговорим. Он, чай, бессонницей мучается. По голосу чую — не молодой.
