– Смейтесь-смейтесь, – проворчал Выхухоль. – Скоро я вам всем покажу!..
И пошёл завтракать к себе в нору, предоставив мышатам брести в колее, пока у отца не кончился завод.
– Наверное, и правда уже скоро, – сказал отец. – Мы так долго терпели!
– И тогда – самозавождение, ура! – воскликнул мышонок и осёкся: два тёмных силуэта проступили сквозь белёсый пар, что курился над тающим снегом. То возникая, то скрываясь из виду за чёрными пнями и голыми стволами деревьев, они мало-помалу приближались к мышонку с отцом.
Крысий Хват был весь в рубцах, напоминавших о его недолгой карьере трагика; жалкие отрепья шёлкового халата болтались на его плечах. Он совсем отощал, иссох и, казалось, брёл вперёд уже не по собственной воле, а гонимый мраком всех беспросветных ночей, разрешившихся наконец этим туманным, хмурым утром. Он склонился над колеёй и шёл по следу так сосредоточенно, что едва не столкнулся с мышатами – и только тогда наконец их заметил. Тут он поднял голову, и морда его осветилась улыбкой одинокого странника, после долгой и горестной разлуки вновь обретшего любимых друзей.
Слониха брела еле-еле. Вырвать у неё хоть словечко при свете дня – да и от полуночи до рассвета – было невозможно никакими силами. Она тащилась вслед за хозяином и терпела свой позор молча. Остатки её почерневшего плюша пестрели пятнами ржавчины; её единственное ухо изорвалось и давным-давно уже не слыхало доброго слова, а единственный стеклянный глаз взирал на жизнь с закоренелым недоверием.
– Смотри! – воскликнул мышонок. – Слониха! Мы нашли её, папа!
Никогда ещё он не был так счастлив, никогда ещё не чувствовал себя таким везучим. Он и прежде не сомневался, что мечты его рано или поздно сбудутся, но теперь все оставшиеся трудности и вовсе показались пустяком: и кукольный дом, и тюлениха найдутся непременно, и территорию они себе завоюют, ну и, конечно же, у него теперь будет мама. А потом до малыша дошло, что Крысий Хват пришёл убить их и отнять у них весь этот мир, так нежданно засиявший всеми цветами радуги.
Со слонихой творилось что-то немыслимое. До сих пор она думала только о себе и о том, как несправедливо с ней обошлись, а до мышонка с отцом ей и дела не было. Но эта картина – серое утро, туман, встающий над снегом среди чёрных стволов, усталый мышонок-отец и крошечный сын-мышонок, растерянный, но не простившийся с надеждой, – прорвалась сквозь стекло её единственного глаза и потрясла слониху как ничто в целом свете. Образ мира, полного любви и боли, запечатлелся в её памяти навсегда.
А мышонок-отец молчал, не в силах промолвить ни слова. Возникшие из тумана фигуры вдруг полыхнули так ярко, что на мгновение обратились в оглушающий звук: в ушах у отца зазвенело и загудело, слониха и крыса внезапно разрослись перед его глазами, закрывая всё поле зрения. Слониха стала совсем жалкой и потрёпанной – она давно утратила былую красоту, лишившись глаза и уха, пурпурового чепца и плюшевой шёрстки. Мышонок-отец всё это видел… и не видел ничего: он был сражён, ослеплён исходившим от неё сиянием, огнём, сверкавшим в ней ярче самой новенькой жести, – красотой, неподвластной никаким превратностям судьбы. Защитить её, укрыть от невзгод – вот и всё, о чём мечтал он в этот миг, когда Крысий Хват уже заносил над его головой смертоносный камень. Мышонок-отец встретил свою любовь и готовился встретить смерть.
Крысий Хват вздохнул с неимоверным облегчением: его мир, чуть не рассыпавшийся на куски, опять пришёл в порядок. Привычные довольство и лёгкость опять были тут как тут, и головную боль, с недавних пор донимавшую его постоянно, как рукой сняло. Он шагнул вперёд, поднимая камень ещё выше, но в этот миг любопытство пересилило в нём жажду раздавить наконец этих противоестественно живучих заводяшек.
– Вот оно, значит, как! – ухмыльнулся он. – Зимние виды спорта, значит? Чем же это вы тут занимаетесь? Ума не приложу… Ну и ну! – вырвалось у него. – Хотите повалить дерево?! Да оно ж огромное! Вы хоть представляете себе, какой будет шум, когда оно рухнет?! И сколько, по-вашему, вы с ним ещё провозитесь?!
