Из-за сильного акцента я едва могу разобрать, что он говорит.
— Это очень любезно с вашей стороны.
— Вы хорошо говорите по-французски, — говорит он. Но потом добавляет: — Как будто вы с севера. — При этом он странно поднимает брови и уголки рта одновременно.
— Но страна ведь одна и та же, я полагаю.
— Это Pays d’Oc[21]. Наш родной язык — окситанский, а не французский. И у нас свои собственные обычаи.
— Вы строитель? Или фермер?
— Я paysan[22], я хожу по земле. Ваш муж не понимает по-французски? Вы должны перевести это для него.
— Хорошо, — говорю я. — Попробую. Тобиас, он хочет, чтобы я переводила тебе, когда он будет говорить. Он говорит: «Хозяин Ле Ражона — мой дядя, это поместье столетиями принадлежит нашей семье. Мы выращиваем на склонах разный виноград и давим вино в прессах…» Стоп, этого быть не может, разве нет? Никто нам об этом не говорил… ой… «до восьмидесятых…» Он, должно быть, путает времена глаголов. Господи, его наречие очень трудно понять. «Но Евросоюз платит… чтобы выкапывали виноградную лозу. Вино здесь недостаточно высокого качества; почва… она слишком…» Я не уверена, что именно «слишком» — твердая, что ли? Тяжелая? «Почва — она жестокая хозяйка. Вы должны научиться обращаться с ней. Иначе она сломает вас, как ломала нас на протяжении бесчисленных поколений».
— А что, люди действительно говорят именно так? — спрашивает Тобиас. — Я имею в виду, таким языком, как в каком-нибудь сельскохозяйственном романе.
— «Никто не хочет купить этот дом. Он обладает темной энергией благодаря своей истории. Это вино хорошее: я делаю его из своего собственного винограда — держу несколько виноградников ниже по склону. Это хорошая лоза, ей более ста лет. За ней ухаживал еще мой дедушка. Это красный виноград. Я собираю его вручную, чтобы делать белое вино. Я кладу в него много сахара. Я рекомендую пить его с… sirop de fraise…» Это, кажется, малиновый… нет, клубничный сироп. Должно быть, просто отвратительно на вкус. «Он придает вину замечательный цвет». Тобиас, не думаю, что я так уж хороша в качестве синхронного переводчика. Можно я прекращу это дело?
— Нет-нет, у тебя отлично получается! Это действительно очень важные вещи. Попроси его рассказать историю этого дома.
Но для себя я решаю, что предпочла бы не знать мрачную историю этого поместья.
— Ох, он опять продолжает. «Что вы будете делать с водой?»
— С водой? — удивленно переспрашивает Тобиас. — Она вроде как пока течет из крана. А что, есть какие-то проблемы?
— «У вас тут нет водопроводной воды. Есть только дождевая вода. Как вы будете поливать свою землю?» Я вовсе не уверена, что нам необходимо поливать нашу землю, так ведь, дорогой? Сказать ему это?
Но когда я говорю это Людовику, он чудом умудряется не захлебнуться вином из своего стакана.
— Он тут выдает что-то вроде тирады: «Всю землю в округе покупают посторонние. Вся молодежь уезжает отсюда. Теперь только старики знают, как работать на земле. А молодые уже не могут позволить себе вернуться сюда и остаться здесь жить».
— Скажи ему, что все это очень печально, — говорит Тобиас. — Но, по-видимому, на первом месте тут стоит то, что местные продают им свою землю.
— Ох, дорогой, он начинает немного сердиться. «Предыдущий владелец Ле Ражона отказался продавать его местному жителю за разумную цену. Конечно, он знал, что может продать поместье иностранцам, которые не знают здешних цен и которые не будут ухаживать за землей. Разумеется, я не имею в виду конкретно вас. Так каковы ваши планы?»
— Ну, мы собираемся попробовать постепенно отстроить дом.
— «Я говорю не про дом». Он имеет в виду землю! «У вас здесь участок в десять гектаров. Что вы собираетесь делать с этими полями ниже вашего дома?»
— Полями? Эти клочки земли, заросшие кустарником? Я не знал, что они были полями.
Людовик Доннадье допивает свой стакан одним раздраженным глотком.
— Наши предки несколько поколений строили тут террасы и делали это голыми руками. Они знали каждый камень на своей земле. А сейчас никто землю не поддерживает. В ближайшие двадцать лет вся их работа пойдет насмарку.
