И снова резануло слово, неожиданное и загадочное, был в этом какой-то страшный приговор: природа, и Матвею показалось, что отправят его не домой, а сразу в тюрьму. Хотел взмолиться, но потом понял, что Вяткин еще не закончил свой разговор, прикусил язык…
Еще помолчали.
Через неделю, сурово сказал Вяткин, быстро зыркнув в темноте глазом, в команды набирать будем, в штаб ты не годишься, в денщики тоже, там ловкие ребята нужны, в медсанбат, это не я решаю, там наш доктор отбирать будет, да и пугливый ты, крови испугаешься, это не то… К лошадям тебя, или на кухню? И добавил для бодрости, потому что Матвей от нахлынувших чувств как-то размяк: да не бойся, солдат, армия большая, всем дело найдем… И вдруг спросил: а хлеб ты печь умеешь?
В голове от стольких вопросов как-то совсем помутилось, и Матвей тихо прошептал одними губами: да, умею, умею…
И вот с тех пор началась эта тяжелая неделя.
Тяжесть ее заключалась в том, что чувство вины обступило его со всех сторон, захлестывая по горлышко, – на стрельбах и занятиях он себя теперь ощущал нелепым дураком, под добрый смех или злые шутки, это уж как повезет. А ночью ворочался и не мог заснуть, несмотря на изматывающую усталость, от тяжких мыслей о том, что обманул Вяткина и ожидает его неминуемое разоблачение и (теперь уже точно) тюрьма: ибо хлеб-то печь он не умеет.
Приходили, конечно, и всякие другие мысли, тоже тяжелые как гири – вот все пойдут умирать за веру, царя и отечество, а он?
На стрельбах (они были за эту неделю еще три раза) он старательно надувал грудь, цепенея и сжимаясь в струнку, пытался напихать в уши мха или тряпку, но результат был один и тот же – мозги как будто вышибало напрочь, лицо серело и зеленело, зубы и пальцы не слушались, он даже не мог встать (если стреляли из положения лежа и сидя), или валился навзничь, если стреляли стоя.
Наконец злой Вяткин отобрал у него под общий гогот винтовку и послал в наряд на кухню, на целые сутки.
Все эти сутки он провел на ногах, падая к концу от усталости – рубил дрова, резал тонким жгутом огромные куски масла, разводил огонь в печах, наконец, просто мыл пол, как баба, доктор строго следил за чистотой на полковой кухне, при этом краем глаза Матвей внимательно наблюдал за хлебопеками и их таинственными движениями.
На исходе этой недели с ним еще поговорил злой офицер (был у них и такой), поручик Сухой, с лицом надменным и неприятным, задавал вопросы такие же, как Вяткин – что он, кто он и откуда, какие у него болезни, сколько детей и есть ли жена, и наконец промолвил: смотри, солдат, под трибунал пойдешь, ежели что…
Вяткин, когда сам не свой от страха Матвей рассказал ему об этом разговоре, зло усмехнулся, но успокоил: он думает, в бега ты уйдешь, не дрожи, остался один день, будешь хлеб у нас в роте печь. Но учти, работа эта тяжелая.
И Матвей снова кивнул.
Пришел и этот страшный день, когда набирали в команды. И снова, как на узловых станциях, были солдатские шеренги до горизонта, и быстро проносились люди на лошадях, и кричали ура, чужое солнце вдруг пригревало ему ресницы, хотелось закрыть глаза, как в зимнем бескрайнем поле, когда идешь по тропинке, накануне Вяткин учил его быстро, решительно выбираться из строя, расталкивая своих, когда крикнут хлебопеков, но сообразить тут было непросто, кричали отовсюду, и справа и слева: стояли со списками унтера, офицеры, выкрикивая фамилии, объявляя номера, третья рота, пятая рота, кто шел в медбратья, кто в конюхи, кто в пожарные команды, кто в денщики, основная масса стояла мрачно, никто не хотел разрушать строй, его гигантскую солнечную геометрию, его слаженность, было понятно, что те, кто выходит из строя, не пойдут на передовую, им завидовали, их осуждали, на них косились, Матвей зажмурился, и решил, что не пойдет, но кто-то толкнул его в бок, а кто-то в спину, и постепенно, шаг за шагом, его вытолкали наружу, теперь он стоял перед офицером и ждал следующего слова – как скажут, так и будет. Хлебопек? – спросил офицер. Ну давай, солдат, иди сюда, иди, иди, иди…
Тыловая линия – штаб полка, лазарет, плац, полковой храм, интендантские склады, пороховой и артиллерийский арсенал, военная жандармерия и много чего еще – располагалась в трех верстах от линии фронта, война была окопная, оседлая, перестрелки каждый день, ухали орудийные залпы, раздавались далекие взрывы, долетало и сюда, Матвей вскоре перестал замечать эти звуки и с тоской подумал, что судьба его бросила в самое поганое и неприятное место на войне – там люди честно убивали друг друга, а здесь руководили убийством или прятались от него. Однако было поздно, он стал хлебопеком, страшный суд – смерть от газов, так мучившая его ранее, здесь ему не грозила. Тыл располагался в местечке, где не было ничего – одна улица, еврейская и польская школы, пара лавок, несколько деревьев на краю села, вот и все. Остальное построили заново солдаты.
