Ведь мы-то лучше, чем все вольные, знали, что это не просто государство в государстве, но, при всей убогой производительности рабского труда, — одна из основ отечественной экономики. Кем заменить миллионы зека на Дальнем Севере, на Дальнем Востоке, на всех великих стройках? Даже московские небоскребы, в том числе и здание МГУ, строили наши собратья. Нет, массовое освобождение казалось немыслимым, оно привело бы к катастрофе. Но, может быть, хотя бы таких, как мы, заслуженных «шарашечных» специалистов будут освобождать, не восстанавливая в гражданских правах.
Если бы тогда кто-нибудь сказал нам, что уже через три года начнется массовая реабилитация, что в Москве закроют не только страшную пыточную тюрьму Сухановку, но все шарашки, даже будничную Таганскую тюрьму, что не только расстреляют Берию, но и в открытую будут говорить об ошибках Сталина, — то даже самые оптимистичные мечтатели сочли бы это буйной фантастикой.
И когда в 1956 году мы все, один за другим, были реабилитированы, то на первых порах воспринимали это как чудо.
Еще и позднее я долго не понимал, что тогдашние рационалистические прагматические рассуждения о судьбах миллионов зека, рассуждения, свободные от простейших нравственных понятий — добра и зла, правды и лжи, от простейших человеческих чувств жалости, семейных и дружеских связей и уж, конечно, вовсе лишенные правосознания, — выражали уродливую рабскую сущность нашего мировоззрения и нашей психологии. Именно такое мышление и такая психология сделали возможной сталинщину, а в условиях сталинщины такая психология постоянно «расширенно воспроизводилась»…
Но и сейчас, двадцать лет спустя, прочитав множество книг воспоминаний, статей, научных исследований, — после бесчисленных споров, дискуссий я все еще не понимаю до конца, что именно произошло в феврале-марте 56-го и в октябре-ноябре 1961 года.
Каковы действительные социальные и психологические источники парадоксов Хрущева и всего того, что было названо «эпохой позднего реабилитанса»?
Р. В конце декабря 1953 года Пастернак писал двоюродной сестре Ольге Фрейденберг:
«Ничего, конечно, для меня существенным образом не изменилось, кроме одного, в нашей жизни самого важного, прекратилось вседневное и повальное исчезновение имен и личностей, смягчилась судьба выживших, которые возвращаются».
В декабре 1953 года в «Новом мире» была опубликована статья Владимира Померанцева «Об искренности в литературе». Мы тогда впервые услышали это имя. Главная мысль выражена уже в заглавии: «…искренности, — вот чего, на мой взгляд, не хватает иным книгам и пьесам».
Вокруг меня все читали, перечитывали эту статью, спорили о ней. Я приняла ее сразу и полностью. Позднее моя радость казалась странной. Ведь Померанцев лишь утверждал, что литератор должен писать то, что он действительно думает.
Ранней весной 54-го года в СП[1] обсуждали статью Померанцева. Я впервые присутствовала на таком обсуждении, записывала, не зная почти никого из тех, кто говорил.
Критик Тамара Леонтьева патетически спрашивала: «Что же, советские писатели неискренни? Что же, они — двурушники?» Год спустя Т. Леонтьева, выступая в дискуссии о воспитании, рассказала о районном городке в Рязанской области, в котором детский дом размещен в здании бывшей тюрьмы, дети живут в холодных, сырых камерах, а прямо напротив построен роскошный особняк секретаря райкома.
Литературовед Богданов, унылый начетчик, говорил о статье невразумительно, но явно враждебно, — она не соответствовала строгим нормативам социалистического реализма.
М. Гус, критик, историк литературы, особенно ядовито обличал Померанцева. Впоследствии он с той же страстью разоблачал идеологические ошибки М. Бахтина, В. Войновича, Ю. Казакова.
Гусу возражала беллетрист Марголина: «Все согласны с тем, что чистый воздух полезен. Но есть немало людей, которые не любят, когда открывают форточку. А Померанцев открыл. Его статья не единственная, она попала в жилу. У нас есть писатели, которые пишут правду. Овечкин начал раньше других. Теперь ясно, что Овечкин не одинок».
(Очерк Валентина Овечкина «Районные будни» был опубликован в 1952 году в «Новом мире». Овечкин так описал трудную жизнь колхоза, так изобразил секретаря райкома, бездушного, спесивого чиновника Борзова, что в конкретных подробностях начали проступать черты социального обобщения. В те годы это было беспримерной смелостью.)
