Когда в дождливые дни Л. с Евгением Николаевичем выпивали граммов по сто, по двести, она сердилась:
— Вам только повод нужен. Это просто распущенность.
Евгений Николаевич покуривал, прячась от нее. Первое время многие друзья так же, как и мы, радовались их союзу.
Она никому не позволяла называть их мужем и женой.
— Просто мы товарищи по старости.
Но вскоре в этом товариществе начали возникать трещинки и трещины.
Он просил ее соединиться, жить вместе. Но она отказывалась, говорила, что не может уехать из этого дома, что рядом Вася, друзья. Что она любит именно эту свою квартиру.
Она не могла без длительных прогулок, без поездок за город. Зимой она снимала комнату в Переделкине. А ему трудно было жить там, где отсутствовал минимальный комфорт.
Главное же — она не любила. Она лишь позволяла любить себя.
Ее приятельница говорила:
— Просто она необыкновенная, а он — обыкновенный.
Может, и так.
Она заболела, он старел, хворал. Они все реже виделись. Он переехал в дом для престарелых и вскоре покончил с собой.
6
Едва ли не при каждой встрече она говорила:
— Скорее бы уже добраться до третьей части. До ссылки.
Добралась.
А в марте 77-го года на крыльце переделкинского дома заклинала:
— Дожить бы до осени. До издания второй и третьей части.
Не дожила.
Однажды она написала хвалебную рецензию на плохую книгу, и мы поспорили. Она соглашалась, что книга плохая, но упрямо отстаивала свое право — хвалить, потому что ей нравится автор, он добрый человек. Мы спорили сердито, раздраженно.
А потом она читала начало третьей части, и мне было стыдно за свои злые слова.
…Освобождение. Ни на минуту лишнюю ее не удержать за колючкой. Ничем, даже колымским бураном… Она бежит с тяжелым чемоданом в руках.
Хочу, чтобы она читала и скорее, и медленнее, — не пропустить бы ничего.
Двое влюбленных после тягостной разлуки бегут навстречу друг другу.
В литературе экзистенциального отчаяния они не могли бы встретиться, они были бы отчуждены, даже если бы жили вполне благополучно в одном доме.
Но «Крутой маршрут» принадлежит к иной литературе.
Евгения Гинзбург и в аду хотела оставаться сама собой. Противилась жестокой стандартизации лагеря: кусочек старого меха, пришитый к телогрейке, красные домашние тапочки, платок няни Фимы…
В Магадане она была ссыльной. Туда, в барак, к ней приехал сын Вася. Ее разлучили с малышом — встретила юношу двенадцать лет спустя. И оказалось, они любят одни и те же стихи. Всю ночь читали друг другу.
23 октября 1964 года она писала нам из Львова:
«Две недели был Вася. Мне кажется, что этот его приезд должен положить конец тому нелепому отчуждению, которое создалось между нами за последние два года. Были у нас с ним на этот раз настоящие разговоры, такие, как десять лет тому назад в Магадане. Читали друг другу свои опусы и угадывали замечания. Даже стихи читали вместе, как когда-то.
Правда, остается все же то, чего мне не понять в нем: страсть к гусарским развлечениям, разболтанность в быту, какая-то странная непритязательность в выборе друзей. Не знаю, может быть, это возрастные барьеры?»
В последние годы и эти барьеры были преодолены. Судьба подарила матери и сыну счастье дружбы.
Новые главы она уже не выпускала из дома.
— Приходите, читайте. У меня на кухне читальня для друзей.
…Второй арест, «Дом Васькова» — магаданская тюрьма. Жутко так, будто это происходит сейчас со мной.
Рассказ этот я слышала от нее раньше. Одно время даже казалось — это можно опубликовать в «Юности», вслед за ее очерками о двадцатых годах.
* * *
— Я всегда знала, что буду писать. И все мои знали. Делились пайкой. Надо же, наконец, начать. Но первые три года на воле не было ни кола ни двора. Просто негде было поставить стол.
Начала летом пятьдесят девятого в Закарпатье. В лесу, на пне, в школьной тетради. Были там с Антоном и Тоней. Но я еще в тюрьме, в лагере сочинила отдельные главы. Твердила, как стихи, наизусть.
Вероятно, потому она писала сравнительно легко, быстро.
— Я прочитала главу «Бутырские ночи» первому слушателю Антону, он заплакал. Тогда я внезапно почувствовала, что ему недолго осталось жить.
