Чуковский не только любил Некрасова сильнее, чем Горького, но и постоянно ощущал большее расстояние от него, неоспоримо великого.
А Горький был его современник, лишь немногим его старше. И вероятно, он ощущал прямую родственность их личных судеб.
Горький тоже плебей, тоже самоучка, выбился в большую литературу, обрел внезапную и, казалось, не всегда заслуженную славу. Ведь он едва ли не затмил Чехова!
Однако с годами Чуковский открывал в Горьком такие инстинктивные, подсознательные основы таланта, которых не замечал, не хотел замечать раньше.
«Любить для него — значит добиваться. Под всеми личинами в нем таится ненасытный жизнелюбец, который по секрету от себя самого любит жизнь раньше смысла ее, любит даже ее злое и темное. Все равно, какая жизнь, лишь бы жизнь! Пусть она струится перед ним разноцветными волнами, он как зачарованный будет смотреть на нее и твердить: «Господи, Господи, хорошо все как! Жить я согласен веки вечные»…»
Уже сама патетическая музыка этих слов явственно свидетельствует, что и Чуковскому неотделимо присуще такое же могучее жизнелюбие. И он воплощал его не только в поэтических сказках, в работах о языке «живом как жизнь». Когда он исследовал творчество и личные судьбы писателей давних времен и современников, его магнитно привлекали силы неподдельного, стихийного жизнелюбия.
Об Алексее Толстом он писал:
«…Это был мажорный сангвиник. Он всегда жаждал радости, как малый ребенок, жаждал смеха и праздника, а насупленные, хмурые люди были органически чужды ему… Вообще он органически не выносил разговоров о неприятных событиях, о болезнях, неудачах, немощах…»
Мы сидели в комнате у Лидии Корнеевны. Вошел Корней Иванович, шумно обрадовался гостям, удобно расположился в кресле, явно готовясь к длительной беседе.
Л. начал вспоминать эпизоды из своей практики зека-медбрата. Чуковский потускнел, сразу поднялся:
— Спокойной ночи.
Лидия Корнеевна потом сказала:
— Нет, нет, ничего не случилось. Просто Дед не выносит неприятных тем.
Он признавался в одном письме: «…я сделан ведь из такого материала, что больше пяти дней не умею горевать».
Марина Чуковская, невестка Корнея Ивановича, пишет: «…его не тянули к себе ни смерть, ни тлен, ни размышления о потусторонней жизни. Как будто эти вопросы он решил для себя раз и навсегда — и никогда к ним не возвращался».
Властное жизнелюбие было свойственно Корнею Ивановичу с молодости. Однако и эти глубинные силы, определявшие многие черты личности Чуковского и многие особенности его творчества, изменялись.
В 1958 году он писал приятельнице (у которой в один день умерли отец и сестра):
«…Я, потерявший сына, дочь, нежно любимую Марию Борисовну[44] и ежедневно теряющий самого себя — необыкновенно быстрыми темпами, — понимаю вас и вашу тоску лучше многих. «Я изучил науку расставанья»[45] и понял, что главное в этой науке — не уклонение от горя, не дезертирство, не бегство от милых ушедших, а также не замыкание в горе, которому невозможно помочь, но расширение сердца, любовь — жалость — сострадание к живым…»
Секретарь и преданная сотрудница Клара Лозовская вспоминает: «Последнее годы Корней Иванович тщетно надеялся, что отыщется собеседник, с которым он душевно и (по его словам) с аппетитом поговорит о смерти… это была настоятельная потребность, и никто не мог утолить ее».
Он все чаще читал из Тютчева («Когда слабеющие силы…»).
«… — Всю жизнь я изучал биографии писателей и знаю, как умирали Некрасов, Щедрин, Уитмен, Уайльд, Толстой, Чехов. Я хорошо изучил методику умирания и знаю, что умирать не так страшно, как думают…
— Я совершенно ясно представляю себе, как в тысяча девятьсот восьмидесятом году, проходя мимо нашего балкона, кто-то скажет: «Вот на этом балконе сидел Маршак!» — «Какой Маршак? — поправят его. — Не Маршак, а Чуковский».
В самых трудных, для многих людей непосильных размышлениях о своей смерти он оставался литератором, историком литературы, сохранял юмор.
В последние часы в больнице, сознавая близость конца, сочинял шутливые стихи.
Так мужественный художник дописал свой автопортрет.
6. Старейшина цеха
