До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага…
После войны была запрещена баллада Исаковского:
Враги сожгли родную хату,
Убили всю его семью.
Куда пойти теперь солдату,
Куда нести печаль свою?
Стихи о горе солдата, пришедшего на могилу жены, сочли угрозой «морально-политическому единству».
Во время войны я носил в планшете стихотворение Симонова «Жди меня», вырезанное из «Правды». Симонов тогда стал очень популярен, как прежде Северянин и Есенин, а позже — Евтушенко и Высоцкий… О сборнике Симонова «С тобой и без тебя» Сталин якобы сказал: «Хорошо, только тираж слишком велик: надо бы напечатать два экземпляра — для нее и для него».
Поэтому, когда начали публиковать в журналах, в газетах стихи о любви, о природе, о смерти, стихи, свободные от идеологии, от морализирования, это уже само по себе воспринималось нами как приметы духовного обновления.
Весной 1954 года в том же номере журнала «Знамя», где и повесть Эренбурга «Оттепель», были опубликованы несколько стихотворений Пастернака, в редакционной врезке сообщалось, что это «Стихи из романа»:
Мело, мело по всей земле,
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела…
И казалось, эта свеча высветляет путь, который только-только начинает открываться.
Мы переписывали другие стихи из этого цикла — «Гамлет», «Август», «Рождественская звезда», «Чудо».
Чудесами представлялись нам эти стихи Пастернака, и рукописный «Теркин на том свете», и опубликованная в журнале «Октябрь» поэма Ярослава Смелякова «Строгая любовь». Из нее дохнула моя комсомольская молодость, наивная до глупости, азартная до исступления и вопреки скудости, ошибкам, грехам, вопреки всем бедам, вопреки уже зарождавшимся будущим злодеяниям — отважная, веселая, исполненная надежд.
О поэме я написал длинную статью, построил ее как разговор случайных собеседников в купе железнодорожного вагона. Один доказывал, что стихам необходимо воспитательное, идейное содержание. Другой отстаивал полную независимость поэтического мироощущения, слова и звука; третий говорил, что поэзия может быть многообразна, но главное, свободна и рождается стремлением к свободе…
Эту статью мы обсуждали летом 1956 года в кругу друзей на даче в Жуковке, потом такие обсуждения у нас стали обычными.
В сборнике «День поэзии» был опубликован только огрызок моей статьи. Многие рассуждения редакторы сочли слишком «ревизионистскими». А Смеляков был сердито обижен: «Для тебя моя поэма лишь повод, чтобы пофилософствовать».
Поэтическое половодье и само по себе привлекало, радовало и многими воспринималось как явление политической весны.
Но и после всех разочарований мне кажется, что это были не только иллюзии. В суматохе тех лет возникали новые силы, прорезывались новые голоса: Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский.
Тогдашняя разноголосая, иногда неумеренно риторическая эстрадная поэзия воспитывала новые поколения интеллигенции.
Студенты и школьники переписывали стихи, спорили о них. Они приходили на поэтические вечера в Политехнический, как это бывало в 20-е годы. Они заполняли даже огромный — на 14 тысяч мест — спортзал стадиона в Лужниках. Молодые поэты встречали такое восторженное поклонение, какое редко доставалось самым популярным тенорам и чемпионам спорта. Это вызывало и яростные споры, и страхи: секретарь Ленинградского обкома Толстиков просто запретил в Ленинграде выступления Ахмадулиной, Вознесенского, Евтушенко.
Р. …В сентябре 1956 года в музее имени Пушкина впервые открылась выставка Пикассо. Тысячная толпа осаждала музей. Открытие задерживалось, и мы, стоявшие под лестницей, услышали голос Эренбурга: «Товарищи, мы ждали этой выставки двадцать пять лет, подождем еще двадцать пять минут…» Как весело, победно мы тогда смеялись.
Готовились новые издания еще недавно запретных книг Бруно Ясенского, Исаака Бабеля, Леонида Мартынова, Николая Заболоцкого, Михаила Зощенко.
Роман В. Дудинцева «Не хлебом единым» публиковался в 1956 году в августовском, сентябрьском, октябрьском номерах «Нового мира». Бескорыстному энтузиасту-изобретателю всячески мешали равнодушные бюрократы. Но в конце концов герой преодолевал помехи. Этот роман стал тогда событием чрезвычайным: о нем говорили и спорили не только писатели и критики. В прямолинейных коллизиях этой книги читатели узнавали то же, что испытывали они сами, их близкие.
