Но за этим проступало иное. И чем больше времени проходило, тем сильнее ощущалось то иное измерение, мне недоступное, не поддающееся ни записи, ни рассказу.
Не только ее поэзия, но и она сама.
Мы стали встречаться. Изредка. Она дарила нам свои книги. Подарила и рукописный экземпляр «Поэмы без героя». Иногда звонила.
Л. Летом 1962 года к нам на дачу в Жуковку приехал Александр Солженицын. Как обычно, прежде всего сказал, сколько часов и минут может пробыть, начал задавать заранее приготовленные вопросы — и спросил об Ахматовой. Узнав, что у нас есть рукопись «Поэмы без героя», сразу же стал читать.
Мы все ушли на реку купаться, он остался, переписал всю «Поэму» микроскопическим почерком, уместив по две колонки на странице блокнотика.
«Один день Ивана Денисовича» готовился к печати. Анна Андреевна прочитала рукопись. Всем друзьям и знакомым она повторяла: «Это должны прочесть двести миллионов человек».
Встретился он с Ахматовой осенью того же года. Анна Андреевна рассказывала:
— Вошел викинг. И что вовсе неожиданно, и молод, и хорош собой. Поразительные глаза. Я ему говорю: «Я хочу, чтобы вашу повесть прочитали двести миллионов человек». Кажется, он с этим согласился. Я ему сказала: «Вы выдержали такие испытания, но на вас обрушится слава. Это тоже очень трудно. Готовы ли вы к этому?» Он отвечал, что готов. Дай Бог, чтобы так…
Вскоре после встречи с Ахматовой он пришел к нам, спросил:
— Кого ты считаешь самым крупным из современных русских поэтов?
Я ответил, что особенно мне дороги Ахматова, Цветаева, Пастернак, из других поколений — Твардовский, Самойлов… Одного-единственного выделить не могу.
— А мне только Ахматова. Она одна — великая. У Пастернака есть хорошие стихи; из последних, евангельских… А вообще он — искусственный. Что ты думаешь о Мандельштаме? Его некоторые очень хвалят. Не потому ли, что он погиб в лагере?
— Нет, не потому. Он — великий поэт.
— А по-моему, Мандельштам не русская поэзия, а скорее — переводная, иностранная…
— Ахматова считает Мандельштама величайшим поэтом своего поколения.
— Не знаю, не знаю. Я убежден, что она самая великая…
Солженицын передал Ахматовой пачку своих стихов: автобиографическую поэму, описание путешествия вдвоем с другом на лодке вниз по Волге, как они встретили баржу с заключенными, а на ночном привале были разбужены отрядом лагерной охраны, преследовавшей беглецов. Много стихов — любовь, разлука, тоска по свободе. Грамотные, гладкие, по стилю и лексике ближе всего Надсону или Апухтину. (Когда-то на шарашке они мне нравились.)
Ахматова рассказала:
— Возможно, я субъективна. Но для меня это не поэзия. Не хотелось его огорчать, и я только сказала: «По-моему, ваша сила в прозе. Вы пишете замечательную прозу. Не надо отвлекаться». Он, разумеется, понял, и, кажется, обиделся.
Об этой второй и последней их встрече нам она больше ничего не говорила. Но от него мы узнали, что она прочитала ему «Реквием».
— Я все выслушал. Очень внимательно. Некоторые стихи просил прочесть еще раз. Стихи, конечно, хорошие. Красивые. Звучные. Но ведь страдал народ, десятки миллионов, а тут — стихи об одном частном случае, об одной матери и сыне… Я ей сказал, что долг русского поэта — писать о страданиях России, возвыситься над личным горем и поведать о горе народном… Она задумалась. Может быть, это ей и не понравилось — привыкла к лести, к восторгам. Но она — великий поэт. И тема величайшая. Это обязывает.
Я пытался с ним спорить, злился. Сказал, что его суждения точь-в-точь совпадают с любой идеологической критикой, осуждающей «мелкотемье»…
Он тоже злился. И раньше не любил, когда ему перечили. А тогда уж вовсе не хотел слушать несогласных. Больше мы к этой теме не возвращались.
С Анной Андреевной он больше не встречался, и мы с ней о нем уже не говорили.
* * *
Надя Мальцева девочкой писала по-взрослому печальные стихи. К нам ее привел Григорий Поженян. Он зычно восхищался открытием «новой, шестнадцатилетней, Ахматовой».
Толстушка в очках увлеченно играла с двенадцатилетней сестрой и со всеми переделкинскими собаками и менее всего напоминала Ахматову. Но стихи нам понравились, поразили неожиданной зрелостью. Надя стала бывать у нас. Я рассказала о ней Анне Андреевне, попросила разрешения представить.
