Алиханян старался нам понравиться: рассказывал о молодости, когда дружил с «Дау» (Ландау), о дружбе с Шостаковичем, с Ростроповичем, о своей любви к музыке, к литературе. Рассказывал, как сопротивлялся всесильному Берии, отстаивая права своего института на жилплощадь.
Он и впрямь был умен, деловит, разносторонен, энергичен. И все же он оставался чужим.
В Москву мы возвращались окрепшие, наполненные новыми впечатлениями.
Из дневника Р.
11 ноября. Пришла Лидия Корнеевна. Первое ощущение — удар. Она стоит, но такая, будто в гробу. В ней что-то очень резко изменилось, не могу определить, что. Но как только она начинает говорить — она прежняя, такая же, как всегда. Нет, еще более поражающая.
Подробно рассказывает о смерти Корнея Ивановича, о похоронах. Ей необходимо выговориться.
Ушел Чуковский — старейшина нашей словесности, лауреат Ленинской премии, почетный доктор Оксфордского университета, ежегодно отдыхавший в Барвихинском санатории для сановников. Он и умер в кремлевской больнице. И он же постоянно помогал опальным — Михаилу Зощенко, Анне Ахматовой, защищал Бродского, Синявского и Даниэля, помогал семьям заключенных. На его даче и на городской квартире подолгу жил Солженицын, которому он и завещал крупную сумму.
Сначала была только боль: его нет.
Потом все явственнее нарастало чувство сиротства. Чуковский был с тех пор, как мы себя помним. Он был сначала сказкой, книжкой, был рядом, на полке, — и недосягаемо далеко. А потом стал собеседником, наставником, совсем недавно — добрым знакомым, взыскательным критиком наших работ.
Мы знали, что он очень стар, знали, что хворает. Но мы не представляли себе, что может быть Переделкино без Чуковского, литература без Чуковского.
В годы оттепели пошатнулись было некоторые частоколы, стены, отделявшие власть от подвластных. Когда с 1955 года стало возможно ходить в Кремль, сперва по пропускам, а потом и вовсе свободно, с утра и до наступления темноты, мы воспринимали это не просто как возможность поглядеть на царь-пушку, царь-колокол, зайти в кремлевские соборы, но и как обнадеживающее знамение. Открытые ворота Кремля, доступность ранее таинственной, неприступной твердыни подкрепляли надежды, что более открытой, более доступной станет и сама власть.
Чуковский был одним из немногих, кто мог, кто был готов посредничать между властями и вольнодумными интеллигентами.
Эти немногие уходили.
В 1963 году умерли Всеволод Иванов и Назым Хикмет, в 1965 году — Фрида Вигдорова, в 1968 году — Константин Паустовский и вот теперь — Корней Иванович.
Из дневников Р.
Солженицын прочитал нам и Лидии Корнеевне проект своего письма Союзу писателей:
«…Слепые поводыри слепых!..
Расползаются ваши дебелые статьи, вяло шевелится ваше безмыслие, а аргументов нет, есть только голосование и администрация. Оттого-то на знаменитое письмо Лидии Чуковской, гордость русской публицистики, не осмелится ответить ни Шолохов, ни все вы вместе взятые. А готовят на нее административные клещи: как посмела она допустить, что неизданную книгу ее читают?
…Подгоняют под исключение и Льва Копелева, фронтовика, уже отсидевшего десять лет безвинно, — теперь же виноватого в том, что заступается за гонимых, что разгласил тайный разговор с влиятельным лицом, нарушил тайну кабинета. А зачем вы ведете такие разговоры, которые надо скрывать от народа?..»
Лидия Корнеевна: «Теперь полетят сотни членских билетов».
Л. «Не думаю, и я свой билет не брошу по той причине, по которой Рэм не застрелился 30 июня 1934 г., когда Гитлер послал ему пистолет с одним патроном. Он ответил: «Не хочу освобождать моих товарищей от исполнения палаческих обязанностей».
Лидия Корнеевна позже вспоминала об этом в письме к нам:
«Накануне я и двое членов Союза писателей сговорились выйти из СП, если Александра Исаевича исключат. Его исключили в Рязани 4 ноября, а на Секретариате в Москве — 5 ноября. Никто не бросил билета, хотя многие протестовали. Я решила заявить, что из СП в знак протеста выхожу. Написала соответствующее заявление. Пришла к вам показать свое заявление и определить адрес — Президиум?
