Летом 1968 года Л. предложили штатную работу — редактировать бюллетень новых иностранных книг; этот бюллетень начал издаваться при Библиотеке иностранной литературы. Директор, Маргарита Ивановна Рудомино, давно знала Л., ценила как специалиста и просто хорошо к нему относилась. Пожалуй, во всей Москве не найти было тогда начальника более снисходительного. Я записывала в дневник: «Надо идти, надо «быть в законе». Не пошел. Уже не хотел ни в какую упряжку».
…В наш узкий коридорчик входит незнакомый человек. Подчас он поднимает руку, указывая на стены, на потолок. Молчаливый вопрос означает: «У вас есть микрофоны? Вас подслушивают?»
Мы киваем утвердительно и иногда, к удивлению спрашивающего, смеемся.
Мы говорим вслух то, что думаем, мы не подпольщики, у нас нет тайн. Но возникло железное правило: не называть имен других людей…
…Нашей приятельнице звонят по телефону на работу.
— Вас вызывают из КГБ.
— О чем вы хотите со мной говорить?
— О Копелеве.
— Вы вечером включите приемник, послушайте Би-би-си или «Немецкую волну»; Копелев говорит все, что думает. Мне нечего добавить.
Больше ее не вызывали. (Это была И. А. Шихеева.)
То была правда, но не вся правда. Мы знали больше, чем говорили вслух. Мы переправляли письма и рукописи за границу. Все переговоры об этом велись письменно, бумагу мы тут же сжигали. Или, в последние годы, писали на особых пластиковых блокнотиках, которые называли «спутник диссидента».
В 1967 году Л. отнес рукопись Анатолия Марченко в «Новый мир». За это его осудили и некоторые друзья: «За ТАКОЕ Твардовскому придется уйти, могут закрыть журнал». Возникло неприятное самодеятельное расследование. Я записала в дневник: «Зачем мы делаем эту работу за НИХ, зачем ведем себя так, словно мы уже в застенке?..»
Тут меня охватил испуг, но иной: острое ощущение — Л. зашел дальше других, уходит, куда за ним не пойдут. Отрывается от того материка, который и был моим отечеством, моей «патриа чика». И в изгнании я судорожно стремлюсь сохранить частицы этого отечества; они в страничках писем, в газетах и журналах, в книгах.
…Изгнание — отрыв от материка — началось, в сущности, еще в Москве.
Но и страх перед угрожающими внешними силами не оставлял. Сколько их было — минут, часов страха?
…Декабрь 1975 года. Мороз, гололед. Л. у Фрица Пляйтгена, корреспондента немецкого радио и телевидения. Обещал вернуться к семи, нам надо собираться, на следующий день мы уезжаем в Ялту. Да еще его ждут приятели — назначил сам. Восемь. Звоню Фрицу, его жена отвечает: «Только что уехали».
Сразу после того — телефонный звонок, чужой голос:
— У вас в квартире проживает такой-то, высокий, борода седая, большая палка? Должен был на машине вернуться.
— Что случилось?
— Авария с машиной. Гололед! —И трубка брошена.
Что было за эти двадцать минут, не помню. Хлопает входная дверь.
— А вы заждались. Простите, не могли оторваться от телека, такие события, Садат и Бегин…
В бешенстве кричу и ругаюсь, как никогда не ругалась. Он ничего не понимает. Рассказываем. Потом смеемся.
…23 января 1980 года. Меньше семи. Меня будит звонок в дверь. Накануне арестовали и выслали Андрея Дмитриевича Сахарова. До двух часов ночи мы провели на Чкаловской с его тещей и с Лизой, невестой сына; там было полно корреспондентов. И все спрашивали друг друга: «Что дальше?…»
Второй звонок. Накинуть халат, сунуть ноги в тапочки, но сомнений у меня не было. Кто же, кроме НИХ, будет звонить в такой ранний час?
На пороге — Леля Светличная. Каждый раз на пути в лагерь, где ее муж отбыл семь лет, она останавливалась у нас. Сейчас он в ссылке в Горноалтайске, они могли бы жить вместе, но время от времени она должна возвращаться в Киев, иначе отберут квартиру. Говорим шепотом. Пьем кофе на кухне. Она ничего про Сахарова не знала.
Директор Русского института Колумбийского университета, наш старый приятель Шульман напомнил мне в 1981 году в Нью-Йорке, как он, приезжая в Москву, все настойчивее спрашивал нас: «А вам встретиться не опасно? А я могу позвонить? А я могу написать?» Я ему ответила:
— Мы еще не в тюрьме и не будем жить так, будто нас уже арестовали…
