Мы здесь живем (примечания)

Адель Натановна Никольская.

Валерий Захарович Румянцев.

Лариса Иосифовна Богораз.

Учитель истории — Анатолий Александрович Якобсон; ученый-физик — Александр Владимирович Воронель; преподаватель математики — Николай Николаевич Вильямс; художник — Юрий Яковлевич Герчук; редактор — Людмила Михайловна Алексеева.

Многие мои знакомые позднее поплатились за свою активность: кого уволили с работы, кого понизили в должности, кого долго мытарили на собраниях, требуя, чтобы раскаялся, — а потом все-таки уволили.

Георгий Владимирович Скуркевич, врач-отоларинголог (в «Моих показаниях», в главе «Дубравлаг» А.М. называет его по имени).

Друг зубного врача Эмиля Штейнберга.

Борис Иосифович Шрагин.

Фрагмент с описанием прописки в Александрове был вычеркнут автором с пометкой «не обработано»; печатается по семейному архиву:

Приехав в Москву, я решил не тратить время и сразу же выехать в Александров — городок в 113 километрах от Москвы и с прямым сообщением с ней. Еще в первые мои поиски жилья и прописки сразу после лагеря я бывал там. Тогда мне отказала милиция, несмотря на то что жилье я нашел. И ехал я туда сейчас с большим неверием в успех.

Повидавшись лишь с несколькими самыми близкими друзьями, я дня через два вместе с Ларисой выехал в Александров. Лариса нашла там на окраине домик, хозяйка которого — одинокая пенсионерка — согласилась пустить меня на квартиру. Лариса, для гарантии, чтоб не потерять место, сразу уплатила хозяйке за три месяца вперед деньги за квартиру еще до моего приезда. Тетя Нюра, так звали хозяйку, встретила нас приветливо и обрадовалась. Мы приехали первой электричкой с утра, чтоб в этот же день успеть попасть в паспортный стол для прописки. Тетя Нюра, прихватив свою домовую книгу, пошла вместе с нами: такое правило.

В паспортном столе огромная очередь. Дождались с волнением своей очереди и подали анкеты и документы. Паспортистка, взглянув на мои документы, велела подождать, а сама куда-то вышла с моими бумажками. Я сразу скис. Было ясно, что она побежала к начальству и мой вопрос будет решаться не в общем порядке, а с индивидуальным подходом. А это верный отказ в прописке. Лариса, хоть и старалась не показывать виду, что и она думает как и я, но я по ней догадался сам.

Скоро паспортистка вернулась и велела мне пройти вместе с хозяйкой в один из кабинетов. Это оказался кабинет начальника милиции. В прошлый раз он отказал мне без личной встречи, просто наложил резолюцию: «Отказать» и все. Что-то скажет он теперь.

И начались обычные в таких случаях вопросы-расспросы. Хотя перед ним все мои документы, нет, отвечай, а он сверяет.

Но вот кончились анкетные вопросы, и он переходит к делу:

— Почему приехали именно в наш город? Больше городов не нашли?

— Жилья нет нигде у меня, а здесь тетка вот имеет свой дом. У нее жить буду.

Уже то, что приходится врать, меня заводит. Но приходится сдерживать себя и что-то мямлить, отвечать.

— У нас таких своих хватает, — слышу я из-за стола. — Ищите себе другой город!

— Мне это ж скажут в любом другом и с большим основанием: здесь хоть есть жилье.

— А вы, — начальник обращается к тете Нюре, — хорошо подумали, согласившись прописать его у себя?

— А куда ж ему ехать больше?

— А вы знаете, что если он пропишется, а потом что-нибудь натворит, то отвечать вы будете за него тоже.

— А что он натворит…

— Хозяйка не отвечает… — хотел я успокоить тетю Нюру, но меня прервал начальник:

— Я сейчас разговариваю не с вами, а с вашей хозяйкой…

В это время в кабинет без стука, как к себе, вошел еще один в штатском.

— Выйдите, — обратился ко мне начальник, — и подождите в коридоре. А вы останьтесь, — это уже к тете Нюре, — мы с вами поговорим.

— Вы решаете вопрос о прописке меня, а не ее…

Мне не дали договорить, вмешался с ходу второй:

— Вы что, хозяин кабинета? Вам же сказано: выйдите. Вот и идите, а если понадобитесь, вас пригласят.

Я уже закипал, но сдержался: не поможет обострение отношений в процессе решения о прописке.

В коридоре ко мне сразу кинулась Лариса с вопросом: «Что?» Я пожал плечами: «Не знаю. Велели выйти. Сейчас будут обрабатывать тетю Нюру, чтоб отказала в жилье».

Не прошло и пяти минут, как открылась дверь и быстро мимо нас прошла тетя Нюра. Лицо ее было раскрасневшееся, и она не смотрела на нас. Проходя мимо нас, молча сунула мне в руки мои документы и только потом сказала скороговоркой, торопясь: «Я вас не пропишу у себя». Я остался стоять. Некоторое время стояла также и Лариса. Потом она кинулась следом за тетей Нюрой, а я за ней без всякой охоты вступать в объяснения с хозяйкой.

Лариса ж, догнав тетю Нюру, взволнованным и возмущенным голосом стала выговаривать ей:

— Как же так можно? Почему вы отказали, если мы с вами давно договорились и даже уплатили вам за три месяца вперед?

— Ага, а зачем мне нужны всякие неприятности…

— Но мы ж с вами договорились! Человек приехал издалека, там работал, сорвался с места, и теперь вы ему отказываете! Разве ж так можно? Что мы вам сделали?

Видно было, что хозяйка сама стыдится своего поведения, а Лариса еще больше допекает ее упреками. В конце концов она пошла на попятную, к моему удивлению.

— Если уплатите еще за три месяца вперед, то пойду и скажу сейчас же, что передумала и пущу.

— Куда ж нам деваться, уплатим, конечно!

— А вы ничего не наделаете, когда я вас пропишу? — Это уже тетя Нюра обратилась ко мне.

— Да ничего я не наделаю! Да если и наделаю, так они ж вас просто запугивают, что хозяйка отвечает за квартиранта. С меня спросят, не с вас.

Я даже не ожидал, что так все вдруг перевернется и наша тетя Нюра обратно направится в тот самый кабинет. Мы ждали ее на улице, снова отдав ей все мои бумажки. И она к нам вернулась довольно быстро. Подала мне паспорт и военный билет, сказав:

— Вот и все. Ладно уж, будь что будет.

Оказывается, что она уже и у паспортистки побывала и прописала меня. А я, не веря в удачу, долго молча рассматривал синий квадратик штампа о прописке в своем паспорте.

Нам сейчас захотелось избавиться от хозяйки и побыть одним, чтоб откровенно порадоваться счастливому концу. Мы где-то здесь же на улице уплатили тете Нюре обещанные 45 рублей и под каким-то предлогом разошлись с ней, пообещав, что к вечеру или после обеда будем дома.

Майя Лазаревна Злобина.

Борис Иосифович Шрагин.

Наталья Николаевна Садомская.

Анатолий Александрович Якобсон и его жена Майя Александровна Улановская.

Юрий Яковлевич Герчук.

К. — Константин Иосифович Бабицкий; Т. — Татьяна Михайловна Великанова.

Леонид Абрамович Рендель.

Вячеслав Всеволодович Иванов.

Лев Зиновьевич Копелев.

Нинель Абрамовна Воронель.

Вячеслав Всеволодович Иванов.

Константин Иосифович Бабицкий.

Георгий Владимирович Скуркевич.

Александр Юльевич Даниэль.

Майя Лазаревна Злобина.

Александр Ефимович Каплан.

Людмила Михайловна Алексеева и Сергей Валентинович Алексеев.

Нина Петровна Лисовская.

Юрий Петрович Лисовский.

Среди изъятых на обысках черновиков был другой вариант рассказа о слежке за диссидентами и взаимопомощи в кругу интеллигенции. Печатается по: Дело Марченко. Т. 5. Л. 169–173.

С этого времени и до самого моего ареста в июле 1968 г. никогда в Москве я не чувствовал себя одиноким, даже в общественном сортире: ты в кабинке, а твои преследователи за дверью, и справить свою нужду им служба не позволяет. Пошел в театр — меня провожает и встречает почетный эскорт, сажусь в вагон метро — агент стоит настороже у двери, еду в троллейбусе — за троллейбусом следуют две машины, и, когда я выхожу на остановке, шпики высыпают из них, как горох, торопясь занять назначенное по дислокации место. Я пью чай в гостях, а они мерзнут в подъездах и проходных арках, не сводя с нужной двери бдительного ока.

Приблизительно в эти же месяцы началась такая же плотная слежка за Павлом Литвиновым и Ларисой, и если нам случалось идти втроем, то за нами двигалась целая процессия: несколько машин, куча разнообразных мужиков с индифферентными лицами и, как правило, с газеткой в руке. Это было похоже на игру в сыщиков-разбойников: погони, увертки, обнаружения, рации за пазухой (у них, конечно: «Машину к Большому Каменному, к Большому Каменному!» — бормочет агент себе под воротник) и тому подобное. Хоть в кино снимай.

Отдыхал я от слежки только в Александрове (куда в конце концов мне пришлось все-таки вернуться) — агенты сопровождали меня в Москве до вокзала, проезжали вместе несколько остановок на электричке, а иногда до места, и внезапно исчезали, чтобы неизменно встретить снова в следующий мой приезд в Москву.

Стыдно сказать, но азарт этой игры затягивал и меня: я научился безошибочно угадывать, какой именно гражданин, дышащий мне в затылок, «мой», не раз уходил от преследования просто так, назло, зная, что там, куда я направляюсь, меня все равно встретят те же примелькавшиеся рожи. Знали ли они, кого и за что преследуют? Знали. Однажды в поздний ночной час, зимой, я возвращался из гостей и, проходя мимо «моей» дежурной машины с известным мне номером, не удержался, махнул рукой шоферу: «Пора, поезжай, а то прозеваешь!» Он открыл дверцу и злобно прошипел мне: «У-у, пи-са-тель!» — и машина двинулась за мной.

Когда я еще ждал, что меня вот-вот, как только выследят, тут же схватят, и старался протянуть время (все еще ждал сигнала, дошла ли рукопись на Запад) — мне удалось скрыться от агентов в самой Москве. Я жил в каморке у одних стариков, которые знали толк в настоящей конспирации [речь идет об А.П. Улановском и его жене Н.М. Улановской, до революции и в годы Гражданской войны — подпольщиках-анархистах. — Сост.]. Хозяева развлекали меня интереснейшими разговорами — им было о чем рассказать, выпускали гулять только глухой ночью, и даже их гости не догадывались, что в квартире живет кто-то третий. Я не уверен, но думаю, что КГБ тогда потерял меня месяца на полтора.

И снова я поражался московской интеллигенции — ее смелости, ее духовному сопротивлению деятельности властей. Мне, откровенно преследуемому всемогущим КГБ, предлагали жилье; на глазах у агентов и под их фотоаппаратами сопровождали меня, чтобы не оставлять один на один со шпиками и не допустить провокации; а уж от общения со мной не отказался ни один даже из малознакомых людей, хотя я всех предупреждал о слежке. Я не искал общения, дружбы или даже помощи, но и не мог уклониться от этого. Люди, наверное, считали своим долгом поддержать меня. И они считали мужественным мой поступок, не замечая собственной отваги!

Да, это был очень узкий круг, многие были близко или отдаленно знакомы между собой. Но вот пример: однажды в нашей компании случайно оказался брат одной знакомой. Это был солидный человек, благополучный ученый, он не имел никакого отношения к протестам, открытым письмам и тому подобным «диссидентским» действиям; не знаю, как он к ним относился. Нам надо было идти из дома, и мы предупредили его, что за нами пойдут агенты КГБ. У него не было никакой необходимости сопровождать нас — но он отправился вместе с нами.

Некоторых из таких вот случайно оказавшихся рядом людей мне не пришлось больше видеть или слышать о них, а некоторые, наоборот, втягивались в круг тех, кто активно заявлял о своем «инакомыслии». Другие же под давлением или сами собой отходили от этого круга; но, по-моему, это не значит, что они переменили свои взгляды и стали разделять предписанную идеологию.

Больше всего в знакомом мне кругу было людей из научной или творческой среды. Среди них были и члены партии — теперь о них надо говорить «бывшие члены партии». Я заметил, что чем выше был ранг, тем осторожнее обычно держались люди и свое сочувствие старались проявлять тайно, незаметно. Но вот кого, по-моему, не было даже среди сочувствующих и помогающих тайно, так это должностных лиц.

Однако время шло, а мои предчувствия и предсказания друзей, слава богу, не сбывались. За мной ходили по пятам, но не сажали, не было никаких попыток расправы из-за угла. Для меня это и сейчас загадка. Почему не решились арестовать? И зачем преследовали, чего этим хотели добиться? Какая у них была идея?

Через несколько дней после моего бегства из окошка меня выследили, схватили — и отпустили. Через день снова схватили — и снова отпустили; правда, на этот раз в кабинете милиции состоялся разговор с неким человеком, который выдал себя за работника милиции, но я сразу понял, что это сотрудник КГБ и, вероятно, в немалом чине. Разговор пустой: «Нам с вами надо поговорить, Марченко, вы сами понимаете, о чем». И все. Милиция же записала нарушение паспортного режима (пребывание в Москве).

В январе — феврале, как я уже сказал, КГБ, видимо, потерял меня. Но сколько можно скрываться?

Отрывки в фигурных скобках на с. 94–108 печатаются по: Дело Марченко. Т 5. Л. 177–194.

Отрывки в фигурных скобках на с. 108–109 печатаются по: Дело Марченко. Т.5. Л. 267–271.

См. записку председателя КГБ СССР Ю.В. Андропова в ЦК КПСС от 29 июля 1968 года (Архив Международного общества «Мемориал». Ф. 172):

457

Копия

4-ир

Секретно

29 июля 1968 экз. № 2

1776-А ЦК КПСС

29 июля сего года органами милиции по просьбе Комитета госбезопасности за нарушение паспортных правил (ст. 198 УК РСФСР) задержан МАРЧЕНКО А.Т., близкий знакомый БОГОРАЗ-БРУХМАН Л.И., автор и распространитель ряда клеветнических материалов, используемых на Западе в антисоветской пропаганде. При задержании у МАРЧЕНКО изъято письмо, направленное в поддержку антисоциалистических элементов в Чехословакии и содержащее заведомо ложные измышления о политике КПСС и Советского правительства.

Оперативным путем установлено, что в обсуждении текста этого письма принимали участие: ГРИГОРЕНКО, БОГОРАЗ-БРУХМАН, ее сын Александр, ЛИТВИНОВ, ГОРБАНЕВСКАЯ и ЯКОБСОН (бывший преподаватель литературы средней школы г. Москвы). Участники обсуждения приняли решение направить письмо за границу и нелегально распространить среди советских граждан.

Копия письма прилагается.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ АНДРОПОВ

Отрывок в фигурных скобках на с. 116–121 печатается по: Дело Марченко. Т 5. Л. 268–271.

Здесь и далее угловыми скобками обозначены те места, где в рукописи пропущены одна или несколько строк.

Н.П. — Нина Петровна Лисовская; К. Б. — Константин Иосифович Бабицкий; К. И. — Вячеслав Всеволодович Иванов.

Лев Зиновьевич Копелев.

Ирина Михайловна Белогородская.

Серафима Евгеньевна Никитина.

К тому времени родители Анатолия Марченко переселились в Казахстан, в город Джамбул (современное название — Тараз).

Пропуск числа в оригинале.

В черновиках есть запись, описывающая обыск в доме и арест 1975 года. Печатается по: Дело Марченко. Т. 5. Л. 82–85.

26 февраля вечером мы, как обычно, находились в кухне-столовой. У нас была гостья — Люба, фамилии которой я и сегодня не знаю. Лариса готовила что-то для Пашки на плите, а сам он был у меня на руках. Вдруг звонок в дверь. Хотя я в любую минуту готов был увидеть в дверях своего дома милицию или работников КГБ, в это время я почему-то об этом не думал. Я с сынишкой на руках поднялся по лестнице к двери и, не снимая с нее цепочки, спросил, чуть приоткрыв:

— Кто здесь?

— Марченко, откройте, это к вам из прокуратуры, — ответил мне женский голос.

— Подождите, у меня ребенок на руках, сейчас открою, — ответил я.

Нужно было успеть кое-что спрятать, да и в самом деле не стоять же мне в феврале у открытых на улицу дверей с ребенком на руках. Я не сомневался, что по ту сторону дверей не одна женщина, а целая компания. Мои размышления прервались треском срываемой двери. Им не терпелось, и они не захотели ждать. Дверь в моем доме только для виду закрывалась на крючок и цепочку. Но эти «запоры» были слабыми, что называется, «от честных людей». Четырехсантиметровый крючок и непрочная цепочка не выдержали и первого, может быть даже пробного, рывка кого-то из четырех ворвавшихся вместе с женщиной мужиков.

— Чего вам нужно? Чего вы выломали дверь? — спрашивал я у них.

— Нам нужно пройти в комнаты, — настаивала женщина, прижимая к себе кожаную папку.

— Там вам нечего делать. Говорите, чего вам нужно, я вас выслушаю и здесь.

— Нет, нам нужно в комнаты, — настаивала женщина.

Видя, что я не намерен пропустить их в дом дальше крошечной прихожей, женщина торжественно проговорила:

— Вот сейчас вам объявим.

Я из кухни принес и поставил им один стул на пятерых. Женщина протянула мне лист казенной бумаги. Это был ордер на обыск в моем доме. Против меня возбуждено уголовное дело по ст. 198-2 (нарушение правил административного надзора). Для чего устраивать обыск? Искать улики? Или на всякий случай порыться, авось что-нибудь попадется для другого дела!

Пробежав глазами ордер, я передал его Ларисе, которая поднялась в прихожую на шум взламываемой двери. А пятеро пришедших стояли и ждали, пока мы прочитаем. Я дождался, когда Лариса прочитала ордер, и, забрав его у нее, кинулся вниз по лестнице в кухню. Когда двое мужчин прибежали ко мне, то на их требование вернуть ордер я отвечал:

— Это не ордер, а шпаргалка, и я ему не подчинюсь!

Я поднялся наверх, и там ко мне снова пристали, чтобы я вернул ордер. Но они его так и не увидели.

Мы с Ларисой решили уйти из дома на время обыска. Стали сначала собирать Пашку.

— Вы не имеете права уходить во время обыска, — наседали

на нас.

— А мы уйдем все равно, по праву или без права.

— Нет, вы никуда не уйдете.

Видя, что мы и в самом деле собираемся уходить, женщина предъявила мне ордер на арест. В руки она его мне на этот раз не дала, а только позволила пробежать глазами. А четверо мужиков стояли рядом, готовые кинуться, если я поступлю с этим ордером так же, как и с первым.

Спектакль, отрепетированный ими, частично сорвался. Они хотели сначала произвести обыск, держа в кармане готовый ордер на арест. А пришлось вот отступить и переигрывать на ходу.

А я теперь знал, что после обыска меня уведут или увезут.

Женщина, предъявившая мне оба ордера, оказалась следователем Тарусской прокуратуры. Из четырех мужчин, ворвавшихся вместе с ней, один был Лунев, два понятых и третий тип не то следователь милиции, не то, вернее всего, гэбист.

Они приступили к обыску. Копались только в бумагах и книгах. Опять, как и в прошлый раз, забирали подчистую все, написанное от руки или отпечатанное на машинке. Позабирали все мои записные книжки, блокноты с записями, тетради с черновиками. Забрали и бумаги Ларисы с ее записями.

Спрашивать о том, почему забирают все это и какое отношение эти бумаги имеют к предъявленному мне обвинению, не имело смысла.

Цель подобных обысков уже давно разгадана. Тактика ГБ — обобрать, разорить и делать это периодически и систематически. Сделать так, чтобы человек не мог работать с бумагой. Если нельзя заставить человека не думать, не размышлять, то остается другой путь — грабеж, санкционированный прокуратурой.

Очень хорошо об этом сказал в свое время В. Некрасов, и мне не сказать лучше.

О чем думалось мне, точно знавшему, что через несколько часов мне придется прощаться с семьей?

Конечно, неожиданного в аресте для меня было мало. И я не был им оглушен. Я и раньше некоторым своим друзьям и знакомым, которые предсказывали мне быстрый отъезд из страны, возражал. Я им говорил, что не исключаю любой вариант — от разрешения на эмиграцию до ареста. Я говорил, что советская власть коварна и жестока. Она любит поиграть со своей жертвой, как кошка с мышкой, дать тебе успокоиться и как бы открыть перед тобой все двери и лишь в самый последний момент захлопнуть дверь перед самым твоим носом.

И все же горько сознавать, что сейчас тебя уведут из дома. И неизвестно, вернешься ли ты когда обратно. А если вернешься — то когда и каким?

Мне было больно смотреть на сынишку. Как такому малышу объяснить, что долго его не увидишь? Как сказать, что ты не сам от него уходишь, а тебя силой уводят вот эти люди?

Татьяна Сергеевна Ходорович.

Я недоволен своей формулировкой на суде: «Продолжаю голодовку, требуя эмиграции в США». Она искажает суть дела. Добиваюсь эмиграции — это само собой. А голодовка — сама собой.

А в Находке, рассказывал сокамерник, сдирают, не стесняясь. Едва ты вошел в камеру, с нар слышится: «Рубашку забил!», «Брюки забил!» Опомниться не успеешь, а уж на тебе ни того, ни другого, и уже шпана играет на твое барахло в карты.