– Ты, Михалыч, извини меня за деда Мороза. Да. Ты уж меня за деда Мороза-то извини. Больно довольный ты сидел.
– Ага, - Михалыч простонал. Бекон ему попался непослушный, тянул его едок и тянул, а жила все не рвалась.
…Вообще-то охране строго-настрого запрещалось подниматься на второй и третий этажи их маленького отельчика. Поднести чемоданы - это, конечно, да. Или, скажем, действительно что-нибудь случится. А если ничего не случится, да и чемоданы какие-нибудь не захотят наверх, то делать вам, господа охранники, в номерах и коридорах, прямо скажем, нечего. Недалеко ведь и до непотребства с горничными или невоздержанными клиентками. Гостиничные простыни, они, понимаете, невинным образом располагают… Катерину он застал в 212-м.
Это была замечательная женщина. Среднего роста, полная, и круглолицая. Белотелая и вся какая-то… рассыпчатая, как порядочно сваренная картошка с маслом. Очень спокойная. Гордей за все пять месяцев ее здесь работы ни разу не видел, чтоб Катерина злилась или, например, злословила. От всяческих ссор, прямо необходимых и совершенно естественных в их женском смертоубийственном коллективе, верно, Бог ее берег. Ясно, Господь. Кто еще на чудесные дела способен, да чтоб не злое выходило? Кроме того, голос у Савельевой был не просто приятный или высокий, а ласковый. Была бы у Гордея мать, как у всех порядочных людей, она бы, верно, говорила с ним именно таким славным голосом. Да. С волосами Катерина, странное дело, не знала как поступить. Видно, толстая русая коса когда-то ее вполне устраивала. Ну а короткая стрижка совершенно ей не шла. Не шла ей короткая стрижка, хотя и с длинными волосами Гордей не мог себе представить Катерину. Ну, скажем, женщины любят, чтобы такая была круглая копна волос вокруг головы, как шар у одуванчика… Но получится тогда совсем уж по-уродски. Или мокрые перья… как у мокрой курицы. Тоже, фокус мне. Распущенные… да, это хорошо выйдет. Но не на работу же так ходить! Станут смотреть вовсю, это нехорошо. Бесстыдно как-то…
– Что? Что, Степа, какая-нибудь спешная работа?
Застилает постель после уехавших жильцов. Повернулась к нему. В горничьем белом переднике, очень туго подвязан.
– Да нет, Катя, никакой срочной работы. Ничего такого… - он все подумывал, как это замечательно будет: с распущенными волосами. Дать им отрасти, снять заколки и распустить… Ужасно откровенно, даже дух захватывает. Итак у нее руки от самого плеча совершенно ничем не закрыты. Ничем. Совершенно ничем…
Гордей почувствовал нестерпимое, болезненное желание взять ее немедленно. Прямо здесь. Положить на постель, развязать дурацкий передник, целовать ее руки, плечи, волосы. Он со стыдом почувствовал: кровь бросилась в лицо. Такая желанная!
– Катя! Не нужно помочь застилать? У тебя тут много работы… - вот уж сказал, так сказал, понимай, как знаешь.
– Нет, что ты. Я сама справлюсь. Мне нетрудно… - глянула она ему в глаза и смешалась. Заколебалась как-то. Все никак не могла надеть наволочку на подушку. Сикось-накось получалось.
Гордей придумывал, как бы ему ловчее уйти отсюда. Скрыться от напасти. Как смутительно! Невозможно вести себя так.
Отвернулась от него. Надела. Повернулась. Вертит в руках пододеяльник. Мнет пододеяльник в руках.
– Я рада, что ты меня проведал. Понравилась моя стряпня?
– Да. Очень понравилась. Ты… не захочешь как-нибудь пройтись со мной по Москве? Дни стоят солнечные. Да. Добрые стоят деньки.
– Что ж мы будем делать, Степа?
Об этом Гордей не подумал. Совершенно не подумал он об этом. Едва- едва решился он заговорить с нею о такой вот прогулке, а в подробностях, какие вещи надо будет делать, не представлял себе. То есть в полный ноль. Не имел никакого представления. Надо было хотя бы решиться поговорить с нею. А выдумки выдумывать, это он собирался потом. Однако вид у Катерины был спокойный и даже немного робкий. Сробела совсем. Тогда он ей и говорит твердым тоном:
– Да хоть бы и побеседуем, Катя. Да.
– А что ж, я согласна.
– Не договориться ли нам на майские праздники? Конечно, если ты что- нибудь другое не отложила на эти дни.
