Алена сидела со своим другом Тимуром на ветвях крепкой старой яблони и смотрела на проходящих мимо привидений.
Все в черно-белых тонах. Это свойство человеческого глаза: чем меньше освещения, тем меньше цвета. А света не было вовсе. Только мрак. И дождь, непрерывно льющий вот уже третьи сутки, только добавлял этого мрака. Само понятие темноты стало для человека и ближе и понятней. Тьма была всюду. Особенно на привалах ночью, когда удавалось выпросить кусок брезента, чтобы укрыться самому и укрыть своих детей. Тьма была в глазах обессиленных за день путников. Тьма, беспросветная тьма была на небе. Лишь изредка мерцали огни фар. Но и они замирали и тухли на ночь. И не факт, что утром в машине едут те люди, что ехали в ней вечером. Тела убитых видели все, и никто не воспринимал их. Бывает. ГАИ разберется. Но не было ни ГАИ, ни военных. Были только обезумевшие от многодневного бегства люди. Да и не менее обезумевшие нелюди. Те, кто с голоду уже жевал траву, вбитую в землю дождем и тысячами ног. Те, кто крал по ночам у обессиленных матерей детей и уходил с ними, затыкая им рот, во тьму ближайшего леса, где они и прибежавшие на запах такие же нелюди ели сладковатое мясо. Они стали волками. Ибо зверь вселился в их сердца и души. Ибо жертвы их плакали на небесах, взывая к флегматичному богу.
И стал над миром второй бог – ГОЛОД. И поклонялись ему, как Единому.
Алена сама хоть и ела мало, что свойственно всем почти без исключения подросткам, но даже она ощутила на себе, что такое нашествие человеческой саранчи. Только посаженная картошка была сметена с поля за одну ночь. И даже ее отец ничего с этим не смог поделать. У них еще была почти тонна картошки в погребе, но сажать ее в такой ситуации было бы просто глупо. Да и поздно уже сажать картошку.
Хрюнделя зарезали уже через сутки после появления потока бегущих от моря людей. Из простого опасения, что его украдут. Резал сам отец. Годовалый парась дико визжал в неумелых руках отца. Но после четвертого прокола все было закончено. Вечером дали по небольшому куску мяса на человека. Двое братьев Алены недовольно заворчали от скудности кусков, на что их отец рявкнул, что, мол, не нравится – на охоту идите. Зайцев стрелять. Братья замолчали. А Алена и так ничего не говорила – мала еще советы давать, тринадцать лет только.
Но любимой у отца была она. Не просто любимой. Все что угодно он бы для нее сделал. И если бы поддержала она братьев, несмотря на свои планы, он бы сказал жене зажарить еще мяса. Мать Алены беспрекословно слушалась отца и зажарила бы, даже несмотря на приготовления к тушенке.
Алена сидела на ветке яблони и смотрела на горизонт в то место, где брала свое начало человеческая и автомобильная река. Тимур, наоборот, смотрел на горизонт, почти скрытый дождем, где эта река уходила в небытие. Тимур любил Алену, но не мог понять, почему она так жестока к обездоленным. А тут нечего и понимать – каждый ребенок – зеркало своего воспитателя. Именно не родителя, а воспитателя. Аленины родители сочетали и то и другое. И поэтому ненависть к обезумевшим от потерь людям, бесспорно, передалась ей от них. Тимур только глянул на лицо любимой девочки и тяжело вздохнул. Его мать сама каждый вечер выносила на дорогу ведро с картофелем и раздавала по две-три в руки. И тому же – благости – учила детей. Тимур видел счастливые лица тех, кому доставалось из рук мамы. И видел горе людей, не получивших ничего. Он один раз даже плакал, глядя, как молодая мама в джинсовом костюмчике на коленях валялась перед людьми, прося хоть чуть-чуть еды для нее и ее двухлетнего ребенка. Именно вот такие – зареванные – они вдвоем и вошли в дом к его матери. Мама приняла Ксению как родную. Она согрела воды – умыться. Накормила и ребенка, и его маму и до самой ночи слушала слезы на кухне еще практически девочки, но уже мамы.
Теперь Ксения жила у них. А Тимур каждый вечер помогал ей вывешивать белье на веревку на кухне. На улице, по понятным причинам, вешать опасались.
Вообще, Тимуру открылась удивительная вещь. Он мог влюбиться в незнакомую девушку, уже маму, на пять лет старше себя, при этом не разлюбив Алены, к которой он относился уже давно не как к подруге. Он размышлял над этим уже двое суток. И поверьте, волновало его это куда больше, чем всемирный потоп.
