Дядя Назар приезжал к нам в гости года два назад. На нем была военная форма с иголочки, скрипучие ремни. Отцу он привез новые командирские сапоги, матери — большой теплый платок в клетку, а мне подарил свою пилотку. Правда, она была великовата и лезла на глаза, но мать ее немного ушила, и получилось что надо. Хлопцы со всей улицы просили померять.
А еще он привез патефон с блестящей никелированной ручкой. Каждый день его ставили на раскрытое окно, и по улице разливалась песня:
У огурца-гурочка
Четыре листочка,
Не видала я милого
Четыре годочка.
Возле нашей хаты останавливались молодицы, девчата и, когда песня кончалась, просили:
— Иван, пусти еще разок!
И я снова принимался крутить блестящую ручку. Мои друзья стояли на завалинке и завидовали: им тоже хотелось хоть прикоснуться к патефону.
— Ой, доиграется он — не починишь, — беспокоилась мать.
А дядя только посмеивался:
— Ну и пусть! Новый купим.
Целый месяц я ходил за дядей, как привязанный. Эх, и насмотрелся тогда кино! А конфет поел столько, что Митьке и не снилось.
К нам часто приходила всякая родня. Все угощались, пели песни, а я, навострив уши, ловил каждое слово. Дядя рассказывал неохотно и все словно бы загадками:
— Жарко там было… Пока что их взяла…
Однако нет-нет да и удавалось мне услышать отдельные слова: «республиканцы», «фашисты», «Гренада»… Что они означают, я толком не знал, но догадывался — за ними скрывается что-то очень важное.
А отцу он сказал открыто:
— Был в Испании…
Одним словом, Митькиному брату до моего дяди еще далеко скакать.
— Ать-два, ать-два! Левой! — не унимается командир допризывников.
Полем идут нам навстречу девчата и женщины с мотыгами. Они собрались на обед. И тут парни не выдержали, запели:
Если завтра война,
Если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет…
А девчата в ответ:
Скоро в армию поедет
Мой миленок дорогой,
Но два года — не неделя,
Мне полюбится другой.
Девчата поют громче — нашего запевалы почти не слышно. И тут мы с Санькой пришли допризывникам на помощь:
Как один человек,
Весь советский народ
За великую Родину встанет.
Сил не жалели. Получалось хоть и не очень складно, зато громко.
Когда я заметил свою бабушку, прятаться было уже поздно.
— А тебя куда это несет, дьяволенок?! — закричала она на все поле.
— Баб, стрелять! — не растерялся я.
Ну и расходилась же она: и мать дома больная, и кур из проса выгнать некому, и за кабанчиком приглядеть, чтоб не залез в чужой огород, тоже некому. А мне только бы шляться невесть где да бить баклуши. Вот вернусь домой — отец мне настреляет.
Что она там еще под женский смех и шутки кричала мне вслед, я не слышал. Мы были уже далеко и пели новую песню:
Эй, по дороге,
Эй, по дороге,
По дороге войско красное идет!
Мой отец — столяр, и потому у нас в сенях на полке тьма, как говорит бабка, «разного железья»: стамески, долота, рубанки, фуганки, струги гнутые и прямые, молотки большие и маленькие. А топоров так целых три, не считая колуна. Топоры у отца разные: одним каждый день рубят дрова, вторым отец тешет на стройках бревна, а третий — самый главный. Им делают только самую тонкую работу: он острый, как огонь.
Последний топор отец любит больше всех и после того, как мы с Санькой перерубили на нем пару гвоздей, прячет от меня подальше.
Каждое утро с ящиком, в котором лежат инструменты и гвозди, отец идет в новую школу. Там уже кончают ставить рамы и навешивать двери.
Вечером, когда отец приходит домой, я, пока мама собирает ужинать, поливаю ему на руки. Приземистый, коренастый, он пахнет свежей сосновой стружкой. Густой, давно не стриженный чуб и черные лохматые брови припудрены опилками. Отец фыркает, и брызги дождем разлетаются во все стороны. Обычно при этом мы ведем разговоры.
— Ну, брат, и школа будет, — говорит отец. — Сам бы пошел учиться, да, пожалуй, годы уж не те…
— А страшно наверху? — любопытствую я.
— Еще как! — У него в глазах загораются лукавые искорки. — Голова кругом идет. Сегодня я залез на конек, так оттуда Староселье видать. Между прочим, деда Кулагу видел. Он мне рукой махал: пускай, мол, внук в гости приходит, груши поспели.
