«Нехорошие слухи о тебе, дочка, ходят». Ходят? Ну и пусть, мама, ходят! Потерявши голову, по волосам не плачут.
Мережили степь, уходили к окоему телеграфные столбы.
Справа от них рассыпалось стадо. Погромыхивало ботало, ременным гайтаном вытирая шерсть на коровьей шее.
У Грани мигом вылетело из головы все, о чем только что думала. «Никак, с ума сошел!» — ошеломленная, она натянула поводья.
Возле телеграфного столба враскорячку прыгал и весь дергался Андрей. Огромными, с бухарскую дыню кулаками он остервенело колотил по столбу, и даже над Граниной головой слышно было, как жалобно звенели провода. Поняла: Андрей упражнялся в боксе и колотил он вовсе не по столбу, а по привязанной к нему темно-коричневой кожаной «груше». И тут же вновь испугалась: опустив голову, коромыслом изогнув хвост, поджарая корова неслась к столбу. Острые рога были нацелены на красную майку.
— Андре-ей!
Граня щелкнула коня хворостиной, ударила в бока каблуками туфель. Но он вдруг взноровился и, ломая влево голову, пустился наметом, не слушаясь поводьев и далеко обходя парня. Она почти падала на заднюю луку седла, натягивая поводья, и кричала Андрею.
Он вовремя заметил чубарку с белым хвостом. Только она хотела с разгона ткнуть ненавистную майку, как Андрей в один прыжок оказался на столбе, охватив его ногами и руками. Корова озадаченно мотнула рогами и пошла к стаду.
Граня валилась из седла от смеха.
— Фотографа сюда, ф-фотографа... Умереть можно, Андрюшка!
Андрей сполз по столбу на землю и, зубами развязав на запястьях тесемки, сбросил перчатки. Майка на нем была темна от пота, к мокрому лбу прилипли волосы, выбившиеся из-под шляпы.
— Тебе, вижу, и пасти некогда. Я это чувствовала. Что молчишь? Слово купленное?
Обошел ее коня с презрительным видом.
— И не стыдно тебе, уральской казачке, на такой кляче ездить? Ее пешком обогнать можно.
— Попробуй!
— Опозоришься.
— А ты попробуй! Хвастун.
Андрея заело.
— Вон до того мара с вышкой. Р-раз... Два...
Хватили с места махом. Андрей шел вровень, локтем к стремени. Слышал хэканье коня, смех припавшей к гриве Грани. Слетела шляпа — значит, ветер обогнал. А до мара еще далеко! И коня ему, в конечном счете, никак не обогнать. Коснулся руками конского крупа — и оказался верхом, позади Грани: джигитовке отец сызмалу учил. Перед глазами — прыгающий тяжелый узел овсяных волос. Проскакали мар.
— Обнимай крепче, а то свалишься!
Кинул ногу назад и ловко спрыгнул: очень ему надо обнимать ее!
Граня завернула коня, рысью подъехала к Андрею.
— А все-таки не обогнал!
— И не отстал. Мне бутсы жмут, еще в восьмом куплены...
Назад шли пешком. Она искоса бросала на него взгляды. И зелень в них была жаркая, обжигающая. Неспокойная зелень. Андрей терялся. Понимая всю несуразность того, что говорил, он все же продолжал мямлить о надоях, о том, что нужно бы еще и ночного пастуха, нужно бы кукурузу скармливать... Граня понимала его старание. Взяла за локоть, остановила. Заглянула в глаза — близко-близко, шрамик под нижним веком показался большущим.
— Я тебе нравлюсь, Андрей?
Сердце делало какую-то бешеную скачку с препятствиями, мешая дыханию, обыкновенному человеческому дыханию. С трудом разжались губы:
— Н-нет...
— Молодец, знай себе цену. А почему ты все-таки вернулся тогда? В луга, на субботник?
— Поужинал — и вернулся.
Граня не улыбнулась. Отпустила локоть, пошла дальше. О чем она думала? А о чем он думал?
— Будь ты постарше — никому не отдала бы тебя! Ни за что. — И без всякой вроде бы связи с предыдущим заговорила о другом: — Когда я была маленькой, мне очень хотелось, чтобы меня цыгане украли. Завидовала я их веселой удалой жизни. Раскинут они шатры — кто горн раздувает, кто коней поит, а цыганки ватагой ушли, растеклись по дворам ворожить, судьбу людям вещать. Научиться бы мне, мечтала я, петь, как они, плясать, на истертых магических картах гадать... А потом прошло. Только страсть к чему-то необыкновенному осталась.
Граня помолчала. Поднялись на низкорослое взгорье. Из полынца и ковылей вылетали жаворонки, стремительно забирали высоту, небо. Степные бугры пахли полынью, разогретой глиной и лисьими норами.
