Германия, июль 2012. Клаус Оттерсбах
Все происходило за односторонним стеклом. Гильотина была настоящей. Я только что был в этой комнате, мне позволили осмотреть гигантское лезвие вверху, рассекающее тело пополам; станок для фиксации. Теперь мы могли наблюдать за происходящим из соседнего кабинета. А в станке была закреплена жертва — мальчик лет двадцати на вид. Даже чем-то похожий на моего брательника. Звуки оттуда не доносились, хотя Майер явно о чем-то с парнем разговаривал. У того светлые волосы прилипли ко лбу, и руки заметно, мелко дрожали. Он, кажется, просил — чего, пощады? Спасения?
Майер отошел к пульту, управляющему гильотиной.
— Остановитесь! — сказал я, — прекратите, сейчас же! Я все понял и на все согласен. Я буду делать все, что вы захотите.
— Очень хорошо, — похвалил меня Мюллер, — я никогда в вас и не сомневался. В таком случае… вот договор, пожалуйста!
Договоры следует читать внимательно. Но мне было не до того — в соседней комнате под ножом гильотины стоял человек. Я перевернул договор — не менее десятка листов, мы, немцы, даже здесь не можем без бюрократии, — и быстро поставил подпись внизу.
— И здесь, пожалуйста… Прекрасно!
Мюллер нажал кнопку на своем уоки-токи и негромко приказал.
— Прекратить!
Я бухнулся в кресло, ощущая, как пот струйкой стекает по лбу, а сердцебиение постепенно успокаивается. Мальчика вывели из соседней камеры.
Мюллер энергично пожал мне руку. Надо было, наверное, не подавать свою, но я был совершенно сломлен.
— Очень рад нашему предстоящему сотрудничеству, герр Оттерсбах.
Вопреки моим ожиданиям, Нико Ватерманн бурно возликовал.
Неожиданно — учитывая, сколько лет мы не виделись, и какими странными были в гимназии наши отношения.
— Привет, старик! — завопил он в телефонную трубку, — ужасно рад! Так ты что, едешь в Ганновер! Все, ночуешь у меня! Друг у меня в отпуске, так что… а я тут с головой в науке, но для тебя, конечно, найду время. Не вздумай снимать отель! Это классно! Посидим, поболтаем…
Я с некоторым трудом распрощался со старым гимназическим приятелем, выключил мобильник и посмотрел на Мюллера. Работать в одиночку мне теперь не позволяют, каждый шаг следует согласовывать.
— Как я понимаю, ваш приятель готов с вами встретиться? А он что, простите меня — голубой?
— Да, — ответил я лапидарно.
— Поэтому вы, вероятно, и разошлись с ним?
— Не ваше дело, — буркнул я.
…а складывалось все замечательно. Меня в детстве наблюдали у психолога как "высокоодаренного ребенка", и мое аутсайдерство в детсаду и школьном классе списывали именно на это. В чем-то психологи, наверное, были правы. Нет, меня никто не травил — но мне было нестерпимо скучно со сверстниками, непрерывно обсуждающими футбол, компьютерные стрелялки-махалки и последние серии анимэ.
А потом появился Нико. И мы стали просиживать ночи напролет, рассуждая о будущем человечества, о Платоне и Тейяре, о Фромме и неомарксизме, о католическом обновлении и атеистическом гуманизме, о Белле и Грассе и прочей капусте и королях… Я знал все клички его любимых кроликов, и когда ему делали операцию удаления аппендикса, и какое мороженое он предпочитает; он тоже знал обо мне все; вместе мы пускались в путешествия безбилетными зайцами по всей Северный Рейн-Вестфалии, вместе ездили отдыхать на лыжный курорт.
Короче говоря, у меня был один настоящий друг. Но настало время, когда он мне опротивел. Это случилось в девятом классе, и я даже согласился, и мы попробовали несколько раз. Но к десятому стало ясно, что — не мое, и само приближение Нико ко мне уже вызывало дрожь, и мне почудилось, что мой друг переродился, весь превратился в жадный придаток своего влажно-горячего отростка, лишенный каких-либо мыслей, подчиненный одной только мысли — подкараулить и… Я стал избегать его и едва ли не прятаться; потом все улеглось, и к абитуру мы уже могли сидеть за одним столом и вежливо-безлично общаться, как обычные одноклассники. У Нико появился любовник, старше его, все пошло на лад, я тоже начал общаться с девушками, хотя и без особого успеха.
