А та лишь краснела да жалилась: мол, как его удержишь, когда он ветру в поле подобен! И не нужны ему слова ласковые, но — подавай забавы…
…Забав в Немецкой слободе хватало. Вот где обретался веселый люд, который был рад встретить Петра. И он, всякий раз оказываясь в этом чуждом московским обычаям мирке, вновь и вновь испытывал удивление — Лефорт, друг верный, всегда находил, что ему показать и о чем рассказать.
Тиммерман и Брандт не позволяли царю заскучать, да и Алексашка был хорош на выдумки. То одну забаву, то другую придумает… В Кукуе текла привольная легкая жизнь. Тут люди не прятались один от другого за чинами, но были открыты и ласковы. Смеялись, показывая хорошие белые зубы, носили легкое платье, куда как удобнее боярских нарядов, и парики, на которые Петр сперва долго дивился: зачем на своей голове да чужие волосы? А потом поглядел и понял, что лучше уж парик, нежели взопревшая, исходящая испариной лысина. Здесь мужчины брили бороды и пудрились, курили трубки, вели разговоры о вещах важных и интересных, но с легкостью, не ударяясь в многочасовые замудрствования.
Нет, не удержать было Петра.
И в этот раз он ехал на Кукуй, желая развеяться, отойти от матушкиных поучений, в которых ее всяко поддерживал дядька. Года-то не прошло, как единолично воцарился Петр, и власть его не так уж крепка. Есть бояре, желавшие бы возвращения Софьи, да и она, сосланная в монастырь, вряд ли потеряла надежду на скорые перемены. И потому надлежит молодому царю остепениться, позабыть про иноземные забавы, а лучше и вовсе погнать чужаков из Москвы! Пусть сидят в своем Кукуе да радуются, что живы остались.
Бояре, родовитые, сановитые, неторопливые, — вот истинная опора трона.
И слушаться Петру надобно премудрых их советов. Он хоть и царь, но юн…
Злило его это жужжание, назойливое, вроде мушиного, доводило до дерганья в глазу и немеющей ноги, пробуждая и вовсе недобрую память — уже не о стрелецком бунте, но о недавнем Софьином заговоре. Ничего-то не позабыл Петр! И чем больше слушал уверений в преданности, тем меньше верил им. Нечто дурное, злое, что сидело в его душе, порою прорываясь в диких приступах ярости, нашептывало ему теперь, что многие его советнички премудрые поддержали бы сестрицу. И поддержат, дай им только шанс! Нет, нельзя верить подобным людишкам. Опора трону? Петр для своего трона отыщет другие опоры.
И Немецкая слобода в том ему поможет.
Алексашка, чуявший настроение царя, держался тихо, лишь посвистывал, лошадей подгоняя. А после все ж не выдержал, завел непристойную развеселую песню. И ушла с души царя дурнота, посветлело на сердце. Подумалось, что, может, и правда стоит в Преображенское завернуть, к Евдокии? Она хоть и дура дурой, но зато беззлобная и завсегда-то Петра видеть рада.
Хотел было приказать, да подумал, что погодит Евдокия.
В Немецкой слободе царя встречал Лефорт.
— Что-то вы невеселы, — сказал он. Говорил Лефорт чисто, но все же в речи его проскальзывала некая неправильность, выдававшая чужака.
Петр лишь отмахнулся. Не хотелось ему вспоминать о том…
— Что ж, полагаю, прогулка весьма поспособствует успокоению нервов, — Лефорт вежливо кивнул Алексашке, которого, признаться, недолюбливал. И нелюбовь эта была взаимной, весьма огорчавшей Петра. Впрочем, выяснять причины ее он не лез, делал вид, будто не замечает, как кривится дорогой друг при виде немца, или как немец небрежно не замечает Алексашку.
Тот и сейчас высказал что-то сквозь зубы, но тихо, не желая злить и без того неспокойного царя. А Лефорт уже шагал. Шел он степенно, и Петру поневоле приходилось сдерживать порывистый свой шаг, за который столь часто он руган был Натальей Кирилловной. Вовсе не подобает царю бегать да еще руками размахивать!
Вот Лефорт ступал важно, и тросточка при нем имелась, которой он небрежно так при ходьбе помахивал. Алексашка вон на тросточку косился, он уже местные привычки перенял, костюмов себе велел пошить дюжину, парики заказал, один другого пышней, а все ж не получалось у него держаться с такой легкой небрежностью.
Вышли к пруду… Играла музыка, но где-то вдалеке, неназойливо. Доносился смех. Берег был украшен бумажными фонариками, свет их отражался в воде, и хоть еще не наступила ночь, но все одно было красиво. По пруду скользили пара лебедей и лодочка, а в ней сидела девушка удивительной красоты. В первый миг показалось Петру, будто ожил один из тех портретов, которые показывал ему Лефорт, с музами и грациями, с древними богинями, на коих местным бабам и равняться нечего.
