И раздраженно стуча мне по почкам, спрашивала таким же раздраженным голосом:
– Здесь больно? А здесь? А здесь?
И написав направление на рентген, уставилась в окно, погрузившись в свои несомненно тяжкие мысли.
Так начались походы по врачам. Они длились до тех пор, пока мне не надоело выслушивать постоянное хамство, платить работникам «бесплатной» медицины в «лапу» за анализы. Получая талон со временем приема, сидеть в очередях с ругающимися бабушками и так далее и тому подобное. Ну, наши больные знают: чтобы болеть, особенно нервными заболеваниями, нужны очень крепкие нервы.
Но были вещи, которые меня действительно поддерживали. Это музыка, тренажерный зал, который я не без труда, но все-же посещал и, конечно же, Злата.
Состояние медленно, но верно ухудшалось. Появилась быстрая утомляемость. По утрам мне хватало пятнадцати минут бодрствования, чтобы почувствовать себя уставшим, и я искал место, куда бы можно было прилечь.
Я то и дело обнаруживал у себя новые обострения неизвестной мне болезни. Время от времени возникали свежие зоны онемения на теле. У меня сводило мышцы шеи, рук, ног. Все это намазывалось разными мазями. Отпускало, но уже не до конца.
Со времен службы в военном оркестре я перестал писать песни. Но неожиданно такая потребность вернулась. Я не знаю, что послужило толчком к этому. Может мое физическое состояние, может любовь к девушке, которая теперь была моей женой. А может быть все вместе.
Как бы то ни было, я начал снова придумывать их.
Я писал буквально в захлеб. Иногда, за ночь по две. Сейчас я удивляюсь такой творческой плодовитости. Казалось, сочинительство песен берет реванш за несколько лет молчания.
Что? Вам не хватает секса? Ах, да! Я чуть было не забыл. Во времена триллеров, экшенов и блог-бастеров, в каждой подобной истории он должен присутствовать. Хм… Даже не знаю с чего начать…
Может… Когда она глубоко за полночь сонливо трет глазки, ты берешь гитару и идешь на кухню. И раскрывая чистую нотную тетрадь, знаешь – она будет засыпать под мягкие звуки нейлоновых струн, чуть слышно расплывающихся по вашему уютному дому. Когда ты чувствуешь, как со звучанием первого аккорда ее дыхание становиться ровным, входя в резонанс с вибрацией струн. А когда начинаешь записывать в ноты первую музыкальную фразу, шурша карандашом по чистой, пахнущей свежестью бумаге – она уже спит. Ты извлекаешь звуки тихо, чтобы не потревожить ее сон, но заканчивая работу, испытываешь возбуждение от желания скорее спеть ей новую песню. И сомневаясь – достойна ли эта песня пробуждения той, ради которой старался, ты крадешься в комнату, как кот. Бесшумно открываешь дверь и долго стоишь у кровати, любуясь спящей красавицей.
Что ей снилось, когда она слышала сквозь сон, как скользят по струнам пальцы человека, который любит ее?
И в этот момент она просыпается. Садится на кровати, закутавшись в одеяло, и молча устремляет на тебя внимательный, ясный взгляд, как будто говоря этим: «Ну, я готова это услышать». И ты поешь ей песню, зная, что между вами только музыка и одеяло. И это одеяло срывается с нее в тот самый момент, когда перестает звучать последний аккорд. А потом вы долго не можете насытиться друг другом, словно были в разлуке длинною в несколько жизней. И засыпаете под шум первых вышедших на свои маршруты троллейбусов.
Где они эти песни? Я писал и выбрасывал их на утро, чтобы через несколько дней, а точнее – ночей, сочинять снова.
Интерес к джазу не то что начал угасать, но отошел на второй план. Я загорелся своими песнями.
В состоянии болезни многие вещи, на которые прежде не обращал внимания, стали восприниматься острее. Время сжималось, я понимал: чтобы я ни делал теперь, а тем более, какую бы музыку я ни играл, в нее нужно верить. Ничего наполовину. Все до конца.
Не помню, когда и кому из музыкантов первому я показал одну из своих песен.
– Давай сыграем, – услышал я в ответ.
И мы сыграли. И потом еще. И начали собираться на репетиции и делать программу. Это был совсем не джаз, но в то же время джазовые интонации из моей музыки не уходили. Чем дальше, тем больше у меня просыпался азарт к этому.
