Элин вернулась назад в деревню. Одна лишь мысль жгла ей сердце: «Что там творится в кустах?» Она старалась отогнать от себя видение, что вставало у нее перед глазами и мучило ее. Она стыдилась его, как срама, но снова и снова вызывала его, словно хотела запомнить. Нет, оно не будило в ней чувство сладкого греха, а лишь мучило, не давало покоя. Элин не хотела признаться, что завидует той, другой. Нет, ее просто привел в смятение черный грех, о котором она узнала. Сколь низко могут пасть крещеные люди, душа содрогается от страха, как подумаешь о том!
Итак, она узнала правду. Но что ей теперь делать с этой правдой?
Проходит час, Хокан возвращается домой к вечерней трапезе. Увидев его в дверях, Элин онемела от страха.
Что это стряслось с ее хозяином? Глаза горят, сам весь дрожит. Что случилось нынче вечером у ручья? Неужто Повель застал их там? Что-то стряслось с ним, уж это точно. Она привыкла читать на лице Хокана, в каком он расположении духа. Он тяжело дышит от гнева, да, она видит, что им овладел гнев. Выдвинул вперед нижнюю губу, словно боится выпустить на волю проклятия и худые слова, что скопились во рту. Когда у человека такое на лице, он уже не в силах говорить — он рычит, воет, он бушует. Что-то привело Хокана в ярость.
Элин с трудом удерживается на ногах. Он, поди, гневается на нее! Увидал, что она шла за ним, подглядывала! И теперь озлился за то, что она лезет не в свое дело. Надо думать, прогонит ее со двора нынче же вечером, станет бить ее, изобьет до полусмерти. Пусть себе колотит, она стерпит.
Хокан подходит к дверям — возле косяка висит топор. У Элин подкосились ноги, не совладать с собой.
Да только страх ее напрасен. Он садится, молча черпает кашу-размазню деревянной ложкой, ест. После, так и не сказав ни слова, идет спать. Стало быть, не в ней дело. Сидя за столом, он вовсе не замечал ее. На кого же он тогда гневался? Может, он дрался с Повелем? Но синяков она, вроде бы, не приметила. Правда, Хокан куда сильнее, и, верно, теперь Повель ходит в синяках. Элин теряется в догадках, но ей надобно делать вид, будто она ничего и знать не знает.
Хокан тоже думает, что он ловко притворяется. Сидит себе и ест, ничем не выдавая, что у него на душе. Он сумел подавить свою боль. В груди у него словно все изранено, изодрано, болит так, что хочется выть в голос. Он давит себе кулаком ребра, чтобы сдержаться. И в то же время ему немного стыдно. Что это он так разошелся? Уж больно нежная у него душа! Отчего он не может быть разумным, как все люди? Он украл жену у мужа, муж берет ее назад, что из того? Отчего же в груди у него ровно пожар горит? Будто ее пожирает горячий щелок… Да ведь Мэрит принадлежала ему… ему… Не силой взял он ее, она сама его выбрала, по доброй воле. И стала принадлежать ему.
Бил муж ее? Нет, нет… Не сделала ли она себе худа?.. Нет, надо спать, забыть обо всем..
* * *
Встретив Мэрит, он сразу прочел в ее глазах: что-то случилось. Разве не выступил у нее на щеках румянец стыда? Схватив ее за руки, он спросил:
— Ты допустила его до себя?
— Пришлось уступить ему. А куда мне было деваться?
— Врешь ты все! — закричал он.
— Он заставил меня. Не помогли больше отговорки.
Перед глазами у него полыхнул кроваво-красный огонь.
Только что его пальцы бережно держали ее округлые руки, гладили их, как пушок, как лепестки цветка. Но ласковые пальцы стали в миг железными. Он сжал ее руку так, что она закричала: о… о… о… что он, с ума спятил? Ведь он живую плоть в кулаках сжал. Может, он решил, что это не рука, а топорище или железный светец? Она — живое создание и чувствует боль.
— Что ты натворила?
— Не виновата я!
— Так ты и с тем, и с другим! Что ты за человек? Кто ты такая? Кто ты такая?
Он ревел, как зверь, он кричал. Ей надобно утихомирить его, — в деревне могли услыхать, подумать, что в лесу кричит человек в когтях волка. Да он и набросился на нее, как волк, сжал железными руками. Потом в сердцах отшвырнул от себя — она упала на землю.
Я делить тебя ни с кем не стану. Либо все, либо ничего, сама знаешь!
— Заставил он меня, Хокан, миленький!
