Ничто не нарушало тишины. Только наш самовар монотонно тянул свои унылые, тихо звенящие песенки, да где-то чуть слышно турлыкала лягушка и печально стонала выпь.
Чухвостиков угрюмо молчал, от времени до времени недовольно оглядывая прудок.
– У Чумакова кобеля овчарного отравили-с, – брюзгливо, а отчасти даже и пренебрежительно произнес он, не поворачивая ко мне головы, и затем чуть слышно прошептал: – Эка ведь играет-то, эка плескается!..
– Не слыхать, кто? – полюбопытствовал я.
– Ванька Архипов, из Крутоярья, – задумчиво обозревая окрестности, ответил Андрей Захарыч, и вдруг опять оживленно, всем корпусом повернулся ко мне.
– Вентеря есть у вас?
Мне просто горько сделалось. Я даже не решился сразу ответить… А между тем Андрей Захарыч не унимался: он уж порывисто вставал с кресел. Лицо его просветлело, и в суровых до того глазах засверкали ласковые искорки…
– С вечера ежели поставить-с, – чрезвычайно возбужденным голосом начал он, – а обaпол полночи…
– Да нету вентерей-то! – тоскливо отозвался я.
Андрей Захарыч опешил; он даже не нашелся, что сказать, – так сильна была у него уверенность в непременном существовании вентерей на моем хуторе. Лицо его окуталось мраком, глаза спрятались под сдвинутыми бровями…
– А верши? – каким-то упавшим и даже почему-то мгновенно осипшим голосом спросил он.
Я уж было, с решимостью отчаяния, собирался ответить ему, что и вершей нет, как вдруг совершенно неожиданно у балкона появился Михайло. Он застенчиво мял в руках шапку и бросал заискивающие взоры на Андрея Захарыча. Впрочем, отпечаток несомненного внутреннего довольства чем-то ясно был виден на его как бы смущенном лице. Я был отчасти рад, что он подошел к балкону в такую критическую для меня минуту, но вместе с тем и очень неприятно удивился, потому что предполагал, что он уже в Березовке.
– Ты чего же это не едешь-то до сих пор? – спросил я.
– Да я вот насчет рыбы все, – переминаясь с ноги на ногу, ответил Михайло, опять-таки умильно взглядывая на Андрея Захарыча, который при одном упоминовении рыбы вдруг весь распрямился и трепетно приподнял брови.
– Ну? – торопил я Михайлу.
– Ну, ну? – нетерпеливо любопытствовал Чухвостиков.
– Тут мужичок у нас ночует, – Сигней.
– Какой Сигней?
– Калинкинский. Он ноне-то не допахал, – ну, так и ночует…
– Зови, зови его, чего ж ты! – ужасно загорячился Андрей Захарыч, поспешно вскакивая с кресла и яростно поддергивая панталоны. Но Михайло, не обращая ни малейшего внимания на его горячность, тем же ровным и чрезвычайно вразумительным голосом продолжал:
– Еще сын у ево, у Сигнея-то, Митрофан… Митрофаном звать… И только он, Митрофан-то, в Лущеватку уехал, за палицей… Палица-то сломалась у них… Пообедамши уехал…
– Ну, поговорил бы ему, Сигнею-то этому: рыбу, мол, ловить… Только сам-то поезжай, – прервал я Михайлу.
– Сей минут! Я уж говорил; он бредень сымает…
– Вот и отлично! Ну, ступай теперь.
Но Михайло все стоял.
– И только он лошадям мякинки просит…
– Пускай возьмет. Да поезжай сам-то скорей!
– Сей минут! – повторил Михайло, и затем печально добавил: – И штоб водки два стакана… потому – как вода… и, значит, кабы сын… эт Митрофан-то!.. А неежели мне, говорит, поштенному человеку… И опять, говорит, ломoта… Кабы ежели не ломoта…
– Все? – нетерпеливо спросил я.
Михайло разом остановился и, слегка вздохнув, сказал, что все.
– Ну ладно. Ступай в Березовку!
– Я – сей минут… Духом-с! – уже весело заключил он и быстро исчез. Немного погодя бойкий топот Копчика по твердо убитой дороге дал нам знать, что Михайло действительно скатает «духом» в Березовку.
Когда Андрей Захарыч напялил на свое тощее, костлявое тело костюм, специально предназначенный им для рыбной ловли, и мы подошли к тому месту пруда, от которого нужно было «заходить», мужичок Сигней уже сидел на корточках около бредня, раскинутого по отлогому бережку, и, старательно распутывая мотню, выкидывал из нее мелкие камешки, раковины, сухую тину и тому подобную дрянь, насорившуюся в прошлую ловлю.
– Эх, бреденек-то, господа поштенные, ста-ре-нек! – встретил он нас, неторопливо становясь на ноги и низко кланяясь.
