Больше других доставалось тогда художникам. Их выгоняли из Академии и из Мухи, и устраивали им драки на улице, когда при первой же оплеухе из-за угла выезжала милицейская «раковая шейка», хватала участников, увозила в участок, откуда нападавшие отправлялись дальше по месту службы, а пострадавший художник как злостный хулиган изолировался от общества на срок в зависимости от глубины игнорирования принципов социалистического реализма. Это было золотое время для акул-собирателей. Будущие знаменитые неформалы Шемякины и Богомоловы шли просто даром или за какие-то постыдные гроши. Из глупости или из-за каких-то идиотских принципов я у них картины не покупал и не выпрашивал, кроме одной-единственной акварели Аксенова. Она мне очень нравилась, и я ее назвал «Бенвенуто Челлини и его брат Вася». У Аксенова она, по-моему, называлась «Старухи под дождем».
Художники были всегда голодными, и я по возможности подкармливал их. Много позднее я также выручал писателей и молодых режиссеров, у которых всегда горела душа после вчерашнего. Почему-то я всегда попадался им именно на следующий день. Но я понимал, что участие в обществе отверженных и непонятых требует от меня жертв, и безропотно вносил свою лепту, подобно Левию Матвею, который вначале примкнул к этим оборванцам в основном из любопытства, а потом проникся всей душой.
Приближалось окончание университета. Экспериментальный диплом физфака требовал всего времени. Я сидел за железной дверью и делал нечто, чем очень интересовалось руководство кафедры и какие-то далекие чины. Встречаться с единобрючниками стало совершенно некогда. И тут я узнал, что Майк, плавая на парусном ботике по Лемболовскому озеру вместе со своей мамашей и дочерью известного писателя, утонул. Налетел шквал, ботик перевернуло, Майк пытался спасти женщин, но не спас и утонул вместе с ними. Во мне все оборвалось. Вот тут-то колокол Джона Донна и зазвонил во всю мощь. Вся наша жизнь – это сплошная череда невосполнимых утрат. И так до самого конца, пока мы сами не станем невосполнимой утратой хотя бы для кого-нибудь.
«Меня отметили как молодого писателя»
– Арсений Борисович, расскажите немного о себе.
– Родился я в 1929 году, в простой ленинградской семье. Первые мои литературные опыты, как ни странно, были связаны с редактурой и цензурированием. Случилось это так. Школу, в которой я учился, во время финской войны оборудовали под госпиталь. Мы ходили туда навещать раненых, помогали им писать письма домой (у многих были обморожены, а то и ампутированы руки). Записывали под их диктовку длиннейшие письма на родину, но соображали, что письма этих ребят нуждаются в редактуре с оглядкой на военную цензуру. Мы прекрасно понимали: то, что нам рассказывают раненые, находится в вопиющем противоречии с фронтовыми сводками.
– Как же вам удалось в столь юном возрасте разобраться в таких тонкостях? Родители объясняли?
– Ничего они не объясняли. Мы сами были не по годам сообразительны. Наркома Ежова и всю его компанию, мы, восьми- девятилетние мальчики, просто ненавидели. Ведь отцов наших одноклассников сажали… Мы понимали, что никакие они не вредители, мы же знали их, бывали друг у друга в гостях….
– Это какой-то ваш узкий дружеский круг?
– Какой там круг! Весь класс. Сорок человек. Пятнадцать из них были лишенцами. Мы понимали, что все вокруг – жуткая ложь. И в этой лжи жили. Верили друг другу, а не газетам.
– А в школе по литературе пятерки были?
– Да, но в девятом классе у меня начались некоторые трудности. Стали проходить Толстого. А я его хорошим писателем не считал. Во-первых, мне казалось излишним обилие текстов на французском. Никто из русских писателей такого себе не позволял. Во-вторых, сама позиция автора, его назидательность… Все преподносится как истина в последней инстанции, даже описания природы. И, наконец, сам язык с его громадными, необъятными фразами (скорее, характерными для немецкого языка) с множеством сложносочиненных и сложноподчиненных предложений. Ну как можно было так писать после Гоголя? Вот поэтому у меня возникали трудности с учительницей литературы. Отношения не сложились. Я получал свои пятерки, но они всегда были какие-то скандальные. Когда я оканчивал школу, литература не была моим любимым предметом. Поступил на физический факультет в 1946 году, и началась другая жизнь. В основном она шла за стенами университета. Я подружился с молодыми художниками, писателями, музыкантами. Открыл для себя много нового – мир джаза, новую литературу, таких писателей как Дос Пасос, Селин, Хемингуэй. Вот от него я впервые просто зашелся от восторга. Перед лаконичностью его прозы, где всегда больше смысла, чем слов.
