И в самом деле. Если и материнский инстинкт периодически ставят под сомнение (специальная книга посвящена утверждению, что он появился лишь в XVIII веке – в верхних кругах материнство стало модным, стильным занятием), то отцу отказано в инстинкте изначально. Материнство – это органика, биология, а отцовство – социокультурный конструкт. Где только не встретишь лихую формулу Маргарет Мид: «Отцовство – биологическая случайность, но культурная закономерность». Материнство – из мира животных, а возникновение отцовства описано Энгельсом: моногамная семья, нежелание воспитывать биологически чужих детей, требование невинности и прочее. Новое отцовство должно, по идее, соединить культурное с природным, создать такой тип близости, при котором ребенок станет для отца такой же «частью тела», как для матери.
Новое отцовство мне не по душе, как не по душе мужчина на четвереньках, – и вовсе не из-за того, что образ авторитарного мачо чем-то милее (тоже радость: пришел с работы, гавкнул, рыгнул, заснул).
Кто бы спорил: в молодом мужчине, меняющем подгузник и надевающем слюнявчик, – бездна красоты и поэзии, и я не слышала колыбельных прекраснее, чем в мужском исполнении. А если издать импровизированные, наспех сочиненные, а наутро уже забытые сказки многих отцов – это будет новое слово в мировой фольклористике. Младенцы, взращенные мужской телесностью, смелее, у них выше самооценка и уровень притязаний. Отцы куда полезнее для общего развития: там, где мамаша кудахчет «не бери», отец помогает цапнуть, рассмотреть и сломать. Мать – консервативный, сберегающий воспитатель, отец – творческий, экспериментирующий. Все это общие места, и все же они кажутся недостаточными для того, чтобы уничтожить главную культурную линию отношений – дистанцию между отцом и ребенком.
В книге «Меняющийся мужчина в изменяющемся мире» Игорь Семенович Кон пишет о кризисе маскулинности, породившем в США и Англии феномен мужских освободительных движений. «Позвольте мальчикам плакать!» – новый лозунг мужской социализации. От сексистских стереотипов страдают не только женщины, но и мужчины, говорят основатели «Национальной организации мужчин против сексизма», небрутальные мужчины среднего класса, в основном либералы с университетским образованием. В противовес плачущим немедленно возникают неоконсервативные мачистские – антифеминистские и антигейские – движения за права мужчин, доказывающие, что сексизм – это миф (разумеется, бабский); получают новое развитие идеи «мускулистого христианства» (популярная еще в начале XX века концепция Христа как мачо, сильного и мужественного, а не нежного и слабого, как это принято в обабившейся культуре). Манифестом их стала книга Роберта Блая «Железный Джон» (1990 г.): восстановление традиций древнего мужского братства, межпоколенного наставничества, поиск новых духовных основ мужского бытия и прочее, с мифопоэтикой, и все на полном серьезе.
Надо ли говорить, насколько вторые популярнее первых.
Примерно та же дихотомия в основе двух моделей отцовства: традиционалист – то есть, отсутствующий мачо – на войне, на работе, в тюрьме, в дороге, в рюмочной; и новатор, интеллигент – культурный, плачущий, эмоционально вовлекающий себя в родительство. В основе второй концепции лежит чувство первородной вины отца за весь дефективный институт отцовства – словно бы всякий новоявленный папаша по умолчанию вступает в какую-то корпорацию подонков, готовых в любой момент пропить коляску, наблевать в кроватку и уйти к продавщице Люсе. Чувство, по-моему, ложное и даже клеветническое.
Я смотрю на эти ролевые мазурки хищными глазами будущей тещи – а это, согласитесь, куда безжалостнее личного интереса; я предполагаю, что мой гипотетический зять не будет стоять на четвереньках с негритянской пластмассой меж ног.
И не потому, что это комично.
А потому что идеальное отцовство требует, чтобы отца было мало.
В жизни каждого ребенка должна быть высокая тоска по отцу.
