— Жуткое ощущение. — Патриция вздрагивает.
Этажом выше тоже стоят столики, и, выйдя из чайной, мы долго мешкаем у подножия лестницы, но ни одна из нас не в силах хотя бы пальцем дотронуться до перил. С третьего этажа доносится звяканье ложечек о блюдца и вежливый рокот иностранных голосов — американских, немецких, японских. Сосредоточившись, я едва-едва улавливаю рокот постарше — столь же иностранный, но менее вежливый: на латыни, саксонском, нормандском французском. Они все до сих пор здесь — рассекают и лязгают. И тут происходит нечто совершенно невероятное: здание начинает дрожать, словно долина Йорка попала в эпицентр небольшого землетрясения. Вибрирует сама улица, и все утонченные чашечки и блюдечки трясутся и дребезжат на столах чайной. Через новооблагороженное окно, прикрытое кружевной занавесочкой, я вижу совершенно дикую сцену на улице под окном — мимо с громовым слаженным топотом тысяч ног марширует римская армия: от реки, через porta praetoria и вдоль по улице. Трепещут перья на шлемах центурионов, и знаменосцы гордо вздымают свои штандарты. Вон впереди, начищенный, сверкает на солнце роскошный латунный орел-аквила великого Девятого (Испанского) легиона. Может быть, если последить за ними, я узнаю, куда они исчезли… но тут официантка роняет полный кувшин молока, и от Девятого легиона остается лишь затихающее эхо шагов.
— Руби, Руби! — Патриция слегка встряхивает меня. — На что ты уставилась? Пойдем, нам пора.
На улице мы слегка приходим в себя.
— Жуть какая, — говорит Патриция, перекрывая шум струнного квартета, играющего под открытым небом. — Чайная комната! Подумать только!
Струнный квартет заканчивает уместным крещендо, и люди бросают монеты в раскрытый скрипичный футляр. Только не мы: мы спешим прочь, мимо церкви Святой Елены (это церковь нашей гильдии — лавочников), по Блейк-стрит, к Музейным садам, и нам в спину летит жестокая, издевательская трескотня домашних призраков.
В Музейных садах, вход в которые теперь совершенно бесплатный — не нужно готовить шестипенсовики, — мы пробираемся меж павлинов, белок и туристов, усеявших газоны, спускаемся к тропе, идущей вдоль реки, и проходим все расстояние от моста Лендал до гимназии королевы Анны, а потом обратно. У начала Мэригейт мы останавливаемся и смотрим на поезд, пересекающий реку по мосту Скарборо. Вода в Узе стоит не по сезону низко, открывая слои почвы и ила. Здесь каждый что-нибудь да оставил: безымянные племена, кельты, римляне, викинги, саксы, норманны и все, кто пришел после них. Остались россыпи забытых вещей — пуговицы и веера, кольца и гривны, буллы и фибулы.[75] Речной берег вдруг подмигивает мне миллионом, миллиардом булавок. Игра света. Прошлое — шкаф, полный света; нужно лишь найти отпирающий его ключ.
* * *
И вот наконец последний пункт прощания — кладбище. Мы покупаем букетики весенних цветов у торговки на Ньюгейтском рынке и кладем нарциссы вместо подсохших венков на могилу Банти, все еще не увенчанную памятником. Джиллиан мы оставляем пухлые желтые тюльпаны, а вот для Перл принесли белые лилии — белые, как свежевыпавший снег. Перл лежит среди других детей — крохотные могильные камушки сбились в кучку и торчат, как сломанные детские зубки, в углу кладбища. Перл, как и Джиллиан, «покоится в объятьях Иисуса». Но мы с Патрицией почему-то обе уверены, что это вряд ли. Нам в любом случае приятней думать, что она вселилась в другую жизнь, — может быть, это она сейчас порхает малиновкой с одного надгробия на другое, провожая нас с Патрицией к воротам и останавливаясь время от времени, чтобы мы ее нагнали. Хотя эта малиновка так склоняет голову набок, что я скорее заподозрила бы в ней Попугая. Ветерок колышет кладбищенскую траву и подгоняет облака, пятнающие растянутый синий холст у нас над головой. Патриция поднимает лицо к бледному солнцу и на секунду становится почти красавицей.
— Мне кажется, мертвые в любом случае не уходят навсегда. Руби, как ты думаешь?
— Ничто не исчезает навсегда. Всё где-то есть. До последней булавки.
— Булавки?
— Верь мне, Патриция. Я дошла до конца света. Я знаю, что там происходит.
