Перемена в нем происходила исподволь. Агентство требовало полной отдачи сил, и Анна была горда разделить с ним его ношу. Он, со своей стороны, гордился ее заинтересованностью и был признателен ей за помощь. Они вместе разрабатывали структуру предприятия. Она присутствовала на всех организационных заседаниях, сама варила кофе, печатала стенограммы.
Копаясь в воспоминаниях, Анна пыталась установить: когда, с какой минуты все изменилось?
Она была в постели. Ушибленное плечо уже не болело, лишь слегка саднило. С семи часов она ждала возвращения Креймера. Пробило два пополуночи, а он даже не позвонил, хотя обещал вернуться пораньше. Они намечали тихо пообедать в новом яванском ресторанчике, а потом заглянуть в театр…
Так случилось далеко не в первый раз. Пожалуй, за последние два года это стало скорее нормой их совместной жизни, чем исключением. Но сегодня день был особый — годовщина их первой встречи. Они встретились при довольно памятных обстоятельствах в зале старой Лиги Наций в Женеве, куда оба приезжали на какую-то научную конференцию.
Она заранее знала: когда он вернется, то и не подумает ничего объяснять и даже не извинится. Работа для него всегда шла на первом месте и была вне подозрений, равно как и он сам.
Она пыталась нащупать ту роковую минуту, когда идея агентства и — хотя она не могла признаться в этом даже себе — ее брак с Креймером начали терять первоначальный блеск. Вероятно, это произошло после того, как на сцене появился Райт с его пластиками. До той поры они рисовали себе совсем иное будущее, увлекательное, но бесприбыльное — будущее группки ученых, решающих мировые проблемы.
Их всех тогда захватывала мысль, что наука — не замкнутая интеллектуальная сфера, что она должна служить людям. Вера в такое предназначение науки исходила главным образом от Креймера, опиралась на его глубокую эрудицию и философскую мудрость.
Потом почти внезапно представилась возможность превратить агентство в прибыльное, процветающее предприятие. К ним присоединился Райт со своим аминостиреном. Креймер ухватился за него как за случай подвести под все другие начинания крепкую финансовую базу, но постепенно исследования в области пластмасс оттеснили на задний план, а вскоре и вовсе свели на нет всякую другую работу. Сегодня же помыслы Креймера стали чисто коммерческими, От идеи служения науке и человечеству, которая когда-то так вдохновляла их, не осталось ровным счетом ничего.
В этот вечер, поджидая Креймера, борясь со сном и усталостью, Анна отважилась на поступок, какого раньше и представить себе не смела. Она прошла в кабинет мужа, открыла стол — святая святых, к которой прислуге и прикасаться не разрешалось, — и достала из верхнего ящика письмо. Оно лежало теперь у нее под подушкой, и вот уже добрых три часа Анна пыталась собраться с духом, чтобы вскрыть его.
Почерк был ей знаком. Вслед за поездкой Креймера в Канаду к нему хлынул поток заокеанской корреспонденции от деловых партнеров, друзей и просто знакомых.
Но шли месяцы, и поток истощался, пока не остался лишь один настойчивый отправитель — им была женщина. Женщина с завидной регулярностью продолжала слать письма все эти два года, и однажды Анна отважилась даже спросить у Креймера, кто она. Расхохотавшись в ответ, он сказал, что это весьма мужеподобная профессорша-химик из университета Южного Саскачевана. Типично американская дама с могучими плечами и голосом, как у племенного быка. Анна улыбнулась и приняла его слова на веру. Он, со своей стороны, никогда не выказывал любопытства: кому писала? где была?
Однако вскоре письма стали приходить уже не из Канады, а из европейских столиц, сегодня же утром, едва Креймер ушел из дому, появилось еще одно, со штемпелем «Кембридж». И вечером, испытывая брезгливость к себе самой, Анна принесла письмо на кухню, осторожно подержала конверт над паром и положила открытым на стол, решившись прочесть. Прочесть его тем не менее она не смогла, хотя не сводила с письма глаз; она вскакивала, ходила по комнате, но чувство вины было по-прежнему слишком сильным. В конце концов она сунула письмо под подушку. «Если Креймер не явится до полуночи, — твердила она себе, — непременно прочту…» Но пробило двенадцать, затем час, а ультиматум выполнен не был. Минуло два — письмо все еще оставалось непрочитанным.
