Лена издавала недовольный звук и шла на кухню делать себе кофе.
Михалыч читал дальше. Вот уже русалку проехали на ветвях, следы звериные доехали до избушки на курьих ножках. Катюха потерлась подбородком о его ногу.
«Ну что, Кать?»
«А почему она без окон, без дверей?»
«Ну… там же Бабаёжка живет».
«А как она туда заходит?»
Блин, думал Михалыч, действительно – как?
Глянул на дверь – может, Лена подскажет? Но Лена была вся в своем кофе.
«А она через трубу залетает, Бабаёжка! – сообразил наконец. – Видишь, труба на крыше… Она в нее – вжих! И уже дома».
И Михалыч расплывался, радуясь своей смекалке. Точно такая же, широкая, с ямочками улыбка появлялась и на лице Катюхи… Хорошее было время.
Теперь попробуй из Катюхи улыбку выдавить. Ходит по квартире, деловая. Утром мать к ней обниматься бросилась, Катюха стоит, скривилась – внучка называется. И быстрей на кухню, кофе себе делать и с Леной цапаться. Привычка такая утренняя.
В лицо ударило перегретым воздухом. За прилавком спала женщина. На звук двери подняла голову и уперлась в вошедших взглядом.
– Нинуль, а вот и мы! – выглянул из-за спины Михалыча Никак.
– Вижу, – ответила продавщица и снова уронила голову.
Изнутри магазин был тоже оформлен в русском стиле. Бревна, картины с разными богатырями. Справа помелькивал телевизор. Показывали, как успел заметить Михалыч, Штирлица. Михалыч поглядел на него, перевел взгляд с разведчика на прилавки. Ассортимент был тощим.
Продавщица подняла голову:
– Ты, что ли?
– Я, Нинуль! – обрадовался Никак. – И гость! Из города… Прошу любить и жаловать!
– Любить не буду. – Продавщица поднялась, приводя в порядок волосы. – Всех любить – любилка сломается… Что брать-то будем?
Продавщица чем-то напоминала Лену. Только лицо грубее и годами, наверное, моложе. И взгляд. У Лены он был немного такой, с усмешкой. А эта глядела в упор, точно раздевала. Михалычу даже почудилось, что куртка на нем стала сама собой расстегиваться и слезать с плеч. Пощупал даже.
Нет, куртка сидела на месте. Михалыч сам протарахтел вниз молнией – жарковато.
– Супца бы, – сказал Михалыч. – Горячего.
– Организуем. – Перевела взгляд на Никака: – А тебе чего? Опять с пустым брюхом?
– Сыт! Вот так сыт! Любка чаем с колбасой накормила.
– Ты и у нее потерся?.. А что приехал тогда? Сидел бы и сидел, у нее там для таких дураков как раз место.
– Так я ж тебе клиента привез! Человеку, видишь, суп требуется. А кто лучше тебя сготовит?
Продавщица нагнулась, извлекла с прилавка пакетный суп. Электрочайник уже свистел и булькал. Михалыч полез за деньгами.
– Потом… – глядела на него продавщица.
Тут уже брюки на Михалыче зашевелились, щелкнули кнопкой и поползли вниз. Михалыч хлопнул себя по бедру, точно пытаясь остановить это несвоевременное оголение.
Нет, все было на месте, и брюки и куртка.
– А ты что встал? – Продавщица стала поливать вермишель струей кипятка. – Привел и иди гуляй. Что раздевалку тут устроил?
– Куда я пойду… – отвечал Никак, снимая шубку и разматывая шарф. – Мне хоть часика два тут погреться.
– Знаю я твое «погреться»! Сейчас Колиным людям позвоню, они тебе быстро все погреют.
– Ну, хоть часок… Согреться!
– Тебе согреться, а мне потом сиди тут с токсикозом!
Конец фразы был буркнут под нос, так что Михалыч не был уверен, правильно ли его уловил. Он с детства был слегка глуховат, Лена над этим еще иногда шутила, крутила ему ухо.
Штирлиц закончился, появлялись и исчезали титры. Продавщица выдавила пакетик в суп, Михалыч втянул знакомый островатый запах. Нет, все-таки еда – вещь великая.
– Иди накрой там… – кивнула продавщица Никаку. – Тут негде.
Тот радостно схватил суп и исчез в какой-то двери. Было видно, что он тут свой.
– Да ничего, я стоя, – сказал Михалыч. – Меня в машине ждут. Мне еще, это, чай нужен.
– Успеешь, – сказала женщина. – И чай потом сделаю.
И тоже ушла, поморщившись и зевнув в кулак.
Михалыч остался стоять. Подумав, стянул с себя куртку. Становилось маленечко жарковато. Подержав, положил на прилавок, рядом с шубкой Никака. Переложил в брюки бумажник, так лучше.
Из куртки забурчал мобильный. Михалыч отыскал его и, не глядя на номер, прижал к уху. Связь была хреновой, как будто кто-то плевался в трубке.
