Они направились на улицу Сен-Сюльпис, где продавали ризы, шляпы, псалтири и молитвенники, не говоря уже об иконах и свечах, и вошли в одну из лавочек. Покупатели тут были серьезные и почтенные — сестра милосердия в белом чепце, пожилая дама в плаще с капюшоном — и повсюду висели изображения святых: святая Тереза Авильская на коленях перед Жанной д’Арк, Франциск Ксаверий, проповедующий евангелие непосвященным, угрюмый Бенедикт Лабр в лохмотьях, святой Рох с собакой,[34] сонмы ангелов… Наконец они подошли к художнику, расписывавшему одежды Святой Девы с Младенцем на руках.
— Рад вас видеть, мсье Форестье. Святую Розу Лимскую[35] как раз упаковывают для отправки в Бразилию. Приданое будем отправлять?
— Непременно, счет уже оплачен.
Морис Ломье недоверчиво приблизился к деревянной статуе с синими эмалевыми глазами, подкрашенными нежно-розовой краской щеками и в алом бархатном плаще.
— Ей нет цены!
— Напротив, приятель! Плащ для Святой Розы — полторы тысячи франков, платье — порядка девятисот, нижние юбки — пятьсот… На деньги, полученные за ее гардероб, можно пировать с января по декабрь.
— Белье для святой, ты шутишь?
— У нее оно такое же, как у любой парижанки, — батистовая сорочка, нижние юбки, черные шелковые чулки, атласные туфли.
— Так вот чем ты занимаешься!
Мишель Форестье покачал головой.
— Я отвечаю только за формы, в которые заливают гипс, чтобы отлить статуи Святого Николая. А еще организую отправку товара за границу.
— И что, прибыльное дело?
— У меня есть постоянные клиенты, я даже открыл маленькую частную мастерскую, — и Мишель Форестье прошел в застекленный холл, где дал какие-то указания подмастерью, работавшему над париком для статуи Святого Иосифа.
— Пойдем, я отведу тебя в один кабачок, где подают грог с корицей, и ты расскажешь мне последние новости.
Заведение располагалось на углу улиц Вье-Коломбье и Бонапарта. Усевшись перед дымящимися стаканами, приятели с удовольствием вспоминали прошлое.
— А помнишь, как ты организовал выставку в «Золотом солнце»? У меня тогда были покупатели, и хоть я не купался в роскоши, мне не приходилось штамповать статуи святых.
— Я тебя понимаю! Ты не представляешь, сколько сейчас продается посредственных картин! Вкусы общества становятся все более примитивными, настоящих ценителей почти не осталось. Что поделаешь, такие времена! Придется приспосабливаться. Если я считаю, что картина должна стоить больше двадцати франков, смело ставлю свою подпись, так что если ты когда-нибудь прочтешь на картине подпись «А. Талия», выполненную готическим шрифтом, знай, ее автор — твой покорный слуга.
— Но это же имя героини Расина!
— И греческой музы, которая высмеивала человеческие слабости и пороки. Признай, в этом что-то есть: Ален Талия, подающий надежды художник, получает двенадцать франков из двадцати, вырученных за его картину. А еще я хотел тебя пригласить… — Морис Ломье протянул Мишелю Форестье карточку. — Там будут подавать птифуры,[36] придут торговцы, меценаты и известные люди. Некий Кемперс пригласил даже Огюста Родена.
— Как! Родена? Это гениальный скульптор! Бюст Пюви де Шаванна[37] его работы просто великолепен! В прошлом году Роден давал ужин в отеле «Континенталь» по случаю своего семидесятилетия, мне удалось туда попасть… Я обязательно приду в «Прокоп»!
Приятели беседовали еще долго. Морис Ломье с завистью говорил о своем кумире Гогене, который сбежал в Папеэте,[38] как он писал одному из своих друзей, устав от «вечной борьбы с глупцами». Мишель Форестье мечтал получить заказ на портрет Бальзака в полный рост, чтобы отказаться от ужина у Доде или Гонкура, сославшись на то, что завален работой.
Они не заметили, как один экипаж замедлил ход, и за его запотевшим стеклом мелькнул отороченный кружевом рукав женского платья.
Альфонс Баллю изнемогал от немоты, тоски и неизвестности. Как ему выбраться из этого темного сырого подземелья?! Он потерял счет времени и уже не мог бы сказать, как долго пребывает в заточении. Какой же он кретин! Как можно было сесть в тот экипаж!
Очнувшись, он обнаружил, что сидит, прислонившись спиной к неровной каменистой стене, с повязкой на глазах и связанными запястьями и щиколотками. Он напряг слух. Сколько их, похитителей? И где они? Альфонс понял, что должен освободиться во что бы то ни стало! Или хотя бы оставить какой-то знак… на случай, если его будут искать. Но где же бумажник, ключи, носовой платок, расческа? Он попытался, насколько это было возможно, ощупать свой пиджак. Пусто. Его обчистили! Ботинок! Он может оставить здесь свой ботинок! Но щиколотки были так туго стянуты веревкой, что снять ботинок не получалось. Похитители скоро вернутся. Возможно, они потребовали за него выкуп! Тогда все пропало: платить за него некому, и его убьют. Альфонс ухитрился сдвинуть рукой повязку. Место, где он находился, напоминало овраг, заваленный ветками и каким-то мусором. Что это, лес? Или свалка? Он пригляделся: невдалеке, под кустарником, виднелось какое-то светлое пятно. Быстрее, быстрее, надо действовать, пока они не… Карточка! Быть может, это его единственный шанс спастись! Изгибаясь ужом, двумя пальцами извлек карточку из кармана, дополз до пятна. Это была книга. Спина затекла, все тело болело. Еще одно усилие! Ему удалось положить карточку на раскрытую страницу книги и подпихнуть ее ногой под кучку опавших листьев. Теперь надо быстро вернуться на место и поправить повязку.
