Я сворачиваю в сторону от детских могил, чтобы подняться на холм, к польской части кладбища, и вдруг меня пугает маленькая фигурка, снующая среди надгробий. Маленький мальчик в синей куртке играет один, таская за ногу грязного плюшевого медведя. Скорбь порождает безумие особого рода, и на короткий миг над разумом берет верх отчаянная, глупая фантазия. Мой малыш? Внутри все сжимается. Разумеется, нет. Сейчас он уже превратился бы в нескладного юношу, боролся бы с подростковыми прыщами и бешеными гормонами и мучился бы на свиданиях. Я приводила его сюда. Некоторым такое место для игр может показаться странным, но ему нравилось. Он без умолку болтал с ангелами и воронами и пытался кормить белок еловыми шишками.
Хайзум заметил ребенка и тянет поводок, чтобы подойти поздороваться. Я удерживаю его и оглядываюсь в поисках мамы мальчика или другого взрослого, но вокруг никого. Увидев Хайзума, мальчишка радостно пищит и спешит к псу, но поскальзывается на мокрой траве и ударяется головой о бордюрный камень могилы. Я поднимаю его на ноги и осторожно провожу рукой по красному отпечатку на лбу, где начинает расти шишка. Внезапный крик мальчика подтверждает тот факт, что ему скорее страшно, чем больно, и я вытираю с щечек слезы, изо всех сил стараясь его успокоить. Аромат детской кожи и мягкость волос приводят меня в смятение, даже спустя столько лет. Неужели никто не присматривает за таким красивым маленьким мальчиком?
– Где твоя мама?
Он качает головой, уткнувшись лицом в медвежонка. Я встаю и снова оглядываюсь по сторонам. Женщина с младенцем в коляске спешит к нам по центральной аллее, рассерженно крича от страха.
– Джейден, маленький негодник! Где ты был?
Увидев маму, Джейден снова начинает плакать и тянет к ней руки. Он награжден шлепком по попе и удушающими объятиями. Теперь женщина рыдает так же сильно, как сын, и покрывает его головку сердитыми поцелуями.
– Он упал. Немного ушиб голову, но, думаю, ничего серьезного.
Я пытаюсь сдержать укоризненные нотки, но, видимо, тщетно. Где ее носило? Она испуганно смотрит на меня сквозь слезы – похоже, она не услышала ни единого слова, – и когда малыш в коляске решает присоединиться к хору, я выдавливаю улыбку и разворачиваюсь, чтобы уйти и не сказать ничего лишнего. Но напоследок не могу удержаться и глажу мальчика по голове. Темно-каштановые кудри. Я спускаюсь с холма обратно к входным воротам, а от нижней дорожки все еще слышен их плач.
Когда умер мой мальчик, некоторым людям могло показаться, что я недостаточно скорблю. Недостаточно громко. Но люди тонут всегда тихо. По словам седого лиса Франка, настоящим утопающим редко удается позвать на помощь – они не могут закричать или помахать руками. Слишком много сил уходит, чтобы просто удерживать голову над водой. Так было и со мной. Нужно было разобраться с ужасными, но неизбежными делами, и на неуклюжее публичное выражение скорби просто не хватало сил. Мои вопли вполне могли разрушить стены Иерихона – только звучали они в голове. Но людям нужны проявления горя. Его нужно демонстрировать, чтобы они смогли сыграть роль: вытереть слезы, послать цветы, предложить утешение, хоть и слабое. Стоицизм исключает сочувствие. Его слишком часто и слишком охотно принимают за бессердечность, он неудобен потенциальным утешителям и ставит на скорбящем клеймо изгоя. Неприкасаемого.
Но, оставшись в одиночестве, я оказалась угрозой для себя же самой. Выжила, но не больше. А теперь угодила в отбойную волну скорби и пытаюсь бороться, но тщетно. Борьба утомительна, и порой мне приходится тратить все силы, только чтобы остаться на плаву. Мне не нравится человек, в которого я превратилась, но я не знаю, как стать кем-то другим.
Хайзуму не терпится вернуться в парк. На кладбище его обычно приходится брать на поводок, чтобы он не воровал игрушечных мишек и не задирал ногу на надгробия и траурные венки. Он не проявляет должного уважения к памяти покойных, и ему нельзя доверять ничего маленького и пушистого. Когда мы проходим под пихтами, стерегущими ворота в железной ограде, я отпускаю пса, и он бросается прочь, словно чупакабра (слово дня –
