— Я должна извиниться. У меня недавно случилось большое несчастье. Если бы…
Если бы я был внимательнее, если бы не был под действием химии, если бы я был больше полицейским, если бы вместо головы у меня не была задница…
Я бы ее расспросил. Может быть, даже узнал имя и, видит Бог, предотвратил бы кучу несчастий.
Вместо этого я спросил:
— Теперь все в порядке?
У хозяйки уже был более нормальный цвет лица. Она почти улыбнулась:
— Вы были очень добры.
Явно чуждый ей тон. Ей нелегко было быть благодарной, состояние это было для нее неестественным.
— Вам ничего больше не надо? Может быть, позвать кого-нибудь?
— Нет, звать некого.
Если вы такое слышите, то обычно начинаете жалеть собеседника. Но я не мог заставить себя испытать к Рите Монро жалость. Честно говоря, она вызывала у меня отвращение. Больше всего мне хотелось убраться из ее дома куда-нибудь подальше. Я решил, что шерри, добавленное к наркотикам, лишило меня способности выносить здравые оценки. Поэтому я сказал:
— Тогда я пошел.
Хозяйка молчала, когда я уходил. Я подумал было, не стащить ли мне несколько книг, но не хотелось трогать ничего из того, что принадлежало Рите Монро. Пока я шел мимо университета, я представлял, как она сидит, сгорбившись, в кресле, рядом одинокий стакан с шерри и абсолютная тишина в доме. Я должен был испытывать восторг или хотя бы облегчение от того, что я теперь избавился от Билла Касселла.
Ничего подобного.
Единственная мысль в моей голове сфокусировалась на пинте «Гиннеса», которую я выпью максимум через пять минут.
Позвонить Питеру Мейлеру?
Не стоит. Вылечившись от алкоголизма, он приобрел другое пристрастие. Он пристально всматривается в ваши глаза, и даже пустое начало разговора заставляет его непрерывно кивать.
Я виню в этом групповую терапию.
Найджел Уильямс. «Сорок с чем-то»
~ ~ ~
На следующий день, будучи слегка под кайфом, я вполз в паб «У Нестора». Джефф говорил по телефону и махнул мне рукой. Что это было… он меня выгонял?.. запрещал вообще приходить?.. что? Часовой покрутил свою полупустую кружку и заявил:
— Второй случай болезни пустой болтливости на севере.
— Верно.
Я не хотел с ним связываться, поэтому больше ничего не сказал. Джефф закончил разговор и посмотрел на меня:
— Джек, что тебе принести?
Свой вопрос он произнес с большим беспокойством.
Если ты в глубокой жопе, а к тебе относятся душевно, подумай, прежде чем говорить.
— Хорошо бы кофе, — выдавил я.
— Несу. Садись. Я принесу кофе на столик.
И принес.
Весьма зловеще.
Я сел, вынул из кармана нераспечатанную пачку своих любимых сигарет, надорвал ее. Я вел себя так, будто никогда и не бросал курить. Подошел Джефф и поставил кофе на столик. Как обычно, на нем были черные джинсы, сапоги и черный жилет поверх рубашки с длинным рукавом в дедушкином стиле.
— Ты о том студенте слышал? — спросил Джефф.
— Каком именно?
— Которого застрелили на Эйр-сквер.
— Ну и что?
— Сегодня похороны.
— Вот как
— Я говорю это потому, что к нам наверняка завалится толпа, а ты, я знаю, не любишь, когда слишком много народу.
— Это точно.
Как я уже говорил, у меня вместо головы задница. Если бы я пошел на похороны, то давно бы знал все ответы.
Я встал. Джефф включил магнитофон, и я смутно расслышал, как женщина поет блюз. Не столько поет, сколько его переживает. Я спросил:
— Кто это?
— Ева Кэссиди. Альбом «Золотые поля».
— Блеск, если она когда-нибудь будет петь в «Ройсине», я там обязательно буду.
— Это вряд ли.
— Почему?
— Она умерла от рака. Ей было всего тридцать восемь лет.
— Жуть.
Я допил кофе и вышел.
Выглянуло солнце, во врата небес стучалась весна. Пьянчуги, тусовавшиеся у туалетов, хором крикнули:
— Гад!
— Я?
У фонтана рядом с памятником Пэдрегу О'Конору сидели три девушки-подростка. Как обычно, какой-то придурок бросил в фонтан краску, и над их головами поднимался цветной калейдоскоп. Они пели: «Ты возвращаешь меня к жизни».
Номер один, «Этомик Киттен», верхняя строчка британского чарта.
Они допели песню, и я присоединился к аплодирующей толпе.
Молоденькая девушка подергала меня за рукав и с надеждой спросила:
— Вы не Луи Уолш?
— Я? Нет, уж простите.
