После больницы, когда Александр Кузьмич приехал за сыном в Москву, Ваня вместе с отцом попал в металлографию Логинова.
Пока отец занимался делами с хозяином, Ваня бесцельно бродил по просторному двору. Двор примыкал к каменному зданию, из которого шел непрерывный громкий стрекот. Ваня попробовал заглянуть в окно через стекло — что там? Но стекло отсвечивало, и увидеть ничего не удалось.
Радуясь прозрению, Ваня теперь с любопытством рассматривал все вокруг. Он постоял у распряженных лошадей, потом подошел к полураспакованному большому ящику и принялся разглядывать спрятанную в нем диковинную машину.
В это время одно окно в шумном доме распахнулось, и оттуда высунулась кудлатая мужицкая голова. Мужик подмигнул Ване и сказал, улыбаясь:
— Хочешь посмотреть, как эта штуковина работает?
— Хочу, — встрепенулся Ваня.
— Валяй сюды, — показал рабочий на дверь.
Ваня, счастливый, бросился в дверь, боясь, как бы мужик не передумал. Взлетел вверх по ступенькам низенькой лесенки, повернул налево, в распахнутые настежь двери, из которых на него обрушился густой перестук машин, и замер на пороге.
— Что, сробел? — стараясь перекрыть шум цеха, крикнул кудлатый мужик…
Александр Кузьмич едва разыскал сына и сам, вместе с ним, с интересом рассматривал печатные станки.
Радостные возвращались отец и сын. Ваня жадно оглядывал Москву, ее многочисленные церкви, особняки с белыми колоннами. А когда Москва кончилась, заскучал и задремал.
Сквозь сон он слышал, как возвращающийся с ними из Москвы мстёрский крестьянин Тихон Степанов говорил:
— Дорог в Расее-матушке много, а такая, этапная, Владимирка, одна, — сказывают, кажну неделю Бутырка ставит на нее нову партию арестантов, а по всему-то Сибирскому тракту их, поди, полсотни рассеется.
И вдруг странный, не колокольчиковый звон вырвал Ваню из полусна. Мальчик сел и завертел головой: «Что это? Откуда?»
— Спи, спи, сынок, — строго сказал Александр Кузьмич и даже толкнул сына под мешковину. Очень не хотел Александр Кузьмич, чтобы Ваня увидел кандальников, а именно их печальный звон разбудил мальчика. Боялся Александр Кузьмич, как бы это скорбное зрелище не травмировало чувствительную душу сына и тем самым не ухудшило его состояние.
Но Ваня уже понял, что звон — впереди, что их повозка догоняет его, и весь напрягся от недоумения и страха.
Наполовину по шоссе, наполовину — по обочине, уступая место пролеткам, впереди них двигалась большая толпа людей. С понурыми головами, серыми лицами, в помятых и грязных сермягах, они едва волочили ноги, закованные в кандалы. Толпа ползла в окружении солдат с ружьями.
Ваня понял, что это арестанты. Он уже слышал о них, и все-таки зрелище потрясло его.
Тихон притормозил было, оглядывая кандальников, но сразу два-три голоса из конвоя закричали на него:
— Пшел! Пшел!
И телега медленно поехала вдоль колонны. Ваня внимательно вглядывался в нее, выхватывая то одно, то другое щетинистое лицо.
Парень в черной шинелке с блестящими пуговицами натужно кашлял, щеки его пунцовели, остальная же часть лица была мертвецки бледной, а на губах алела кровь. Кашель мешал ему идти, юноша сбивался с шага, и стражник покрикивал на него.
Повозка Голышевых уже миновала это печальное шествие и оказалась возле двух подвод, ехавших впереди, как сзади случилась какая-то суматоха. Устрашающе зашумела охрана, и вдруг вырвался короткий отчаянный крик:
— Ой, сердешный!
Ваня оглянулся и увидел, что толпа подневольников смешалась: часть ее ушла вперед, а в середине что-то произошло, именно там шумели и вскрикивали. Задняя часть тоже остановилась, и арестанты, воспользовавшись этим, присели прямо в грязь на дороге.
Стража еще больше взволновалась, принялась бить сидящих прикладами, поднимая их. А из середины колонны конвоиры кого-то несли к подводам, грубо ухватив за руки и за ноги.
В самом начале суеты Тихон, невольно или специально, опять притормозил, а отъехали они от этапных телег шагов тридцать, и Ваня увидел теперь, что солдаты несут того самого бледного, кашлявшего молодого человека. Они бросили его на повозку, а парень так и остался лежать, как его кинули, не пошевельнувшись.
