Женя саркастически усмехнулся: ври, мол, да не завирайся, знаем мы эти срывы, когда в сумке пусто. Иван же Петрович отнесся к моему рассказу серьезно и даже спросил, в каком месте и за каким камнем позарился на мой крючок богатырь.
Мы славно поужинали в тот вечер. Я наконец-то отведал ароматной, наваристой, подернутой золотистыми блестками жира хариусиной ухи, в которой был и мой маленький вклад. Иван Петрович долг шарил в ведре половником, пока выловил моего хариусенка: «Своего первого сам съесть должен». Нежное мясо тает во рту, хариусенок в тот момент показался мне совсем маленьким, и я принялся за чернышей, с болью вспоминая об утреннем происшествии.
Проснулся я от какого-то сторожкого шебаршанья. Женя храпел рядом со мной, а Ивана Петровича в палатке не было. Я поднялся, выглянул. В сумеречной еще темноте начинающегося рассвета разглядел сутулую фигуру Ивана Петровича. Одетый уже и обутый, он перебирал брошенные в траву удилища, не находя, видимо, своего.
— Вы куда? — шепотом спросил я.
— На кудыкину гору, — также шепотом ответил Иван Петрович. — Спи, рано еще.
Я хмыкнул и полез досыпать. В конце концов, у каждого человека свои причуды.
Мы с Женей приготовляли завтрак, когда из прибрежных тальников вышел Иван Петрович. Он нес взятую под жабры здоровенную рыбину. Подойдя к кострищу, Иван Петрович положил рыбу у моих ног.
— Возьми, да не теряй больше.
Я не сразу понял, к чему он это сказал, и только взяв хариуса руки, увидел свисающий из его рта обрывок моего поводка с грузило из свинцовой полоски.
Это казалось невероятным. В такой реке выловить именно мою рыбину! Я смотрел на Ивана Петровича, как на бога. А он спокойнехонько уплетал разваристую пшенную кашу и посмеиваясь рассказывал:
— Сторожился, чертяка, ох, как сторожился. Да ведь оно хоть крючок в ноздре, а жрать-то хочется. На червяка, правда, не смотрел, пропускал мимо. Второй раз на одну и ту же наживку попадаться это только дурак-окунь мастак. Ну, я ему гирляндочку из мелких червей подкинул. Попробовал, но заглотить не решился. Тогда я паута вчерашнего, ничего, не высохли еще. Снял с крючка. Я второго — опять снял. А ведь во рту-то у него поводок. И ничего, ухитрялся.
— Ручейника бы попробовал, — сказал Женя. — Его-то я и приберег напоследок, когда у него аппетит разгорится. Вот он и не выдержал, хапнул ручейника.
Они говорили так, будто речь шла не о рыбе в вольной воде, а будто сидел этот самый хариус в тесном аквариуме и ждал, скоро ли перед носом вкусная пища появится.
Я и сказал об этом Ивану Петровичу.
Иван Петрович доскреб кашу, отправил ее в рот, кинул взгляд на лежащего у моих ног черныша.
— Именно ждал. Хариус — рыба домовитая, не какой-нибудь там шереспер, — «шереспер», кстати, было самым ругательным словом в лексиконе Ивана Петровича. — Когда хариус по весне в верховья поднимается, он не просто тебе как дурак прет, лишь бы вперед. Он себе место выбирает. Правда, ему, как и человеку, кажется, что чем дальше, тем лучше. Ну, те, что посильней да поноровистей, чуть не до истоков доходят. А глубины ему особой не надо, он и на мелководье отлично живет, была бы струйка похолодней да почище. И камушек ему нужен. Про озерного хариуса не скажу, не лавливал, может, он там и стаями по всему озеру бродит, а вот наш, речной, как камушек себе облюбовал, стал за ним на быстринке, чтоб половчее было всякую мошкару ловить, так до самой осени никуда… Наестся, спустится в ближайший омуток, с соседями парой слов перекинется, про рыбаков-неумех расскажет, передремлет на спокое — и опять за свой камень. Вот оно как… А ты — аквариум!..
Я слушал Ивана Петровича, глядя на полуметрового черныша-красавца, и мне было жаль его, такого степенного, мудрого и сильного домоседа. Хотя, честно говоря, какая бы ему дальше жизнь с моим крючком и обрывком поводка из несъедобной капроновой лески…
По точным расчетам Игната мы должны добраться до Кылзага часам к пяти.
— Если не будем распотякивать, — сказал Кузьма.
Пределом наших желаний в эту навигацию была крестовина: впадающие в Мрассу почти друг против друга две речушки — Узас и Кезас. За ними Мрассу наверняка мелела и была непроходима. Между крестовиной и Кылзагом с правого берега вытекали в Мрассу Черная речка и Кизас.
