Сборы заняли не более получаса, как в студенческие времена, когда кто-то из друзей внезапно звонил и предлагал отправиться куда-нибудь в Вильнюс – стопом, товарняком, бупом, порой даже – по билетам.
Two of us riding nowhere spending someone's hard earned pay…
Я предусмотрительно захватил с собой весь набор документов, которые когда-то напечатал на лазерном принтере – то, с чего началась моя невинная игра. Это были удостоверения: милиционера, пожарника, журналиста, и даже особый мандат, где со всякими вензелями и печатями было указано – пропустить Ганышева Р.С. в специальное минетное управление (СМУ) для сотворения минета согласно минетному предписанию.
Уже сидя в самолете, я вспомнил, что так и не посмотрел наш семейный альбом. Поразмыслив немного, я понял, что в этом не было необходимости: я знал, что я там увижу. Я был уверен, что на групповых фотографиях не смогу отличить свое лицо от лица Хомяка, как и его современный голос. Это могло значить лишь одно: изменился не Хомяк, а я сам. Зачем, кому это нужно, чтобы я, подобно какой-то супруге или болонке, со временем стал принимать облик своего друга? И если бы это было действительно так, то Хомяк бы не узнал меня. Значит, все гораздо страшнее, чем я думал. Значит, мысль, которую я принял сперва за курьезную, является вполне реальной: изменилась сама действительность.
Если бы в тот момент, когда я сделал это открытие, меня не мучило другое, более важное, я бы попросту прошел в служебный салон, выключил пару стюардов, стюардесс – без разницы, кого в таких случаях бить, мужчину или женщину – открутил бы штурвал двери аэробуса и спокойно шагнул вниз, не перекрестившись, как я однажды чуть было не сделал – через перила Б.Каменного моста, но об этом речь впереди.
Я подумал, что если бы я верил в существование Дьявола, то я бы продал ему свою душу в обмен на жизнь женщины, которую любил. Но, поскольку никакого Дьявола не существует, я готов заключить этот адский договор с реальностью, вселенной – пусть Ты меняешься, мне наплевать на Тебя, но, молю Тебя, изменись так, чтобы Марина была жива!
Я снова вспомнил о фотографиях и понял, что вовсе не надо лезть ни в какой альбом, а достаточно просто сунуть руку в карман, что я и сделал, достав пачку своих удостоверений.
Лицо, мелким паспортным форматом изображенное на них, было в равной степени похоже как на хомяковское, так и на мое собственное. Вероятно, мы с ним всегда были похожи, или сделались похожими за долгие годы общения, просто раньше я этого не замечал.
Я не замечал. Но, может быть, заметила Марина, и может быть, когда меня не стало, она воспользовалась суррогатом и вступила с Хомяком… И тогда именно Хомяк сделал эти выстрелы по мишени и, хотя он понятия не имел о фигуре Ориона, Марина, опять же, глумясь (или изнывая от тоски – что не имело значения) губной помадой нарисовала ему точки, которые он добросовестно, слепо прострелил?
Но это же бред, опять все тот же абсурд! Ведь сказано было, что семь выстрелов прозвучали в тот самый день, когда загорелась дача, но Хомяк же не мог присутствовать при этом? А почему, собственно? Ведь об этом рассказал мне именно он. Как пишут иногда врачи, со слов больного…
И почему я поверил ему, что это не он совершил тогда этот роковой звонок? Из-за того, что он подставлял самого себя? Но как? Ведь «улики» тогда находились только у меня, и обыск в его квартире – тем более, если он заранее позаботился об этом – не дал бы никаких результатов, к тому же, он сам собирался, окончив дело, уничтожить «улики».
Смешно. Это все равно, что подозревать мою собственную мать: ведь она имела, в конце концов, совершенно те же мотивы, что и Хомяк.
Или же, если принять к сведению мои собственные галлюцинации, как ни крути – болезнь… И тогда тот звонок – в конце концов – мог сделать и я сам.
Упершись лбом в стекло иллюминатора, я смотрел на облака, и этот, в уходящих лучах темнеющий снег, был родствен холоду и снегу мой души, среди сосен на живой еще даче в Переделкино, снегу, который вполне мог бы скрыть своей девственной белизной величайший грех моей жизни, если бы я тогда его совершил.
