Наверное, все это было для меня лишь реализацией страха смерти. Как же отчаянно я цеплялся за жизнь, если так верил в эту, мною же созданную легенду!
Я приплелся домой. Мамаша была на очередном дежурстве. Я подумал, что и она совершенно не беспокоит меня: не беспокоит, как она увидит это, что дальше будет с нею… Ничто не могло мне помешать, равно как и помочь в те злосчастные минуты. Я подумал, что меня совершенно не волнует, как я буду выглядеть… Я почувствовал такую тупую, невыразимую скуку…
Вот и все. Еще несколько движений, и с этим будет покончено. А вдруг? Что если сделать последнюю ставку, любую, нелепую… Что если я сейчас просмотрю в окно и проклятая труба будет снова на месте? Если так, то я ничего не сделаю и буду лишь с легким содроганием вспоминать весь этот кошмар. Итак, если труба на месте, то я…
И тут раздался телефонный звонок.
Это могли звонить только матери, или она сама – мне: ведь пока лишь трое людей знали, что я вернулся, и у меня не было ни малейшего желания восстанавливать старые связи, с самого начала, еще до того, как я принял то теплое, пьяно согревающее, ванное решение…
Телефон продолжал звонить.
Мне пришла в голову бредовая мысль, будто бы я нахожусь в пространстве какого-то романа или фильма, где – по закону жанра – герой не может погибнуть, посему этот звонок придаст сюжету новое движение, спасая тем самым от смерти – меня.
Я поднял трубку.
– Алло, это я, – послышался знакомый голос, едва различимый за шорохами и тресками.
– Да?
Это была Авдотья, жена Хомяка.
– Здравствуй, Дуся, – сказал я, будто некий Чехов.
– Нам необходимо встретится, – сказала она.
– Да, – сказал я, почти утвердительно.
– Я в отчаянье. Наверно, я на грани самоубийства.
– Интересно, – сказал я, свободной рукой нащупав свою веревку. – Так ли уж здесь важно мыло?
– Что? Какая Мила? Во имя всего, что было между нами, умоляю, помоги мне!
Между нами ничего никогда не было, кроме одного, не совсем дружеского поцелуя, не сблизившего, но еще больше разъединившего нас.
Зажав телефонную трубку между щекой и плечом, я принялся свивать петлю.
– Я не могу с ним больше жить, – продолжала Авдотья высоким страдальческим тоном. – Он только и делает, что потеет и пердит, пердит и потеет, но это не имеет значения. Он ничего не хочет знать, кроме денег. У него есть несколько женщин, каких-то грязных шлюшек, но мне и на это наплевать. Он постоянно ест и пять раз в день испражняется. Все вокруг изменились. Все только и делают, что жрут и срут. Слушай, Рома, может быть, я схожу с ума, но творится что-то не то. Меня бросила старая подруга и даже не узнает на улице, глядит, как сквозь стекло…
– А памятники? – спросил я, прилаживая петлю к трубе отопления, словно некий Есенин.
– Что – памятники? – она не уловила иронии моего голоса. Вот будет любопытно, когда от меня останутся лишь короткие гудки.
– Памятник, Гоголю, например? – промяукал я.
– Да-да! Его больше не существует. Он исчез.
– Что-о?
– Какая-то фирма купила землю под ним. Его разобрали и увезли. Народ устроил демонстрации, пикеты, – все без толку. Теперь там строят виллу для кого-то из них.
– Какой ты говоришь памятник, – спросил я, продолжая заниматься своей адской атрибутикой, – сидячий или стоячий?
– Стоячий. Тот, который был во дворе.
– Ну, это не такая уж большая катастрофа.
Я уже стоял на табурете с затянутой петлей на шее. Оставалось сделать один шаг, так сказать, из реальности в вечность.
– Рома, я видела твое лицо. Перестань убиваться по ней, слышишь? Она не стоит того. Когда мы встретимся, я расскажу тебе о ней – всю правду. Ника говорила, что…
– Кто?! – вскричал я. – Кто говорил?
В этот миг я оступился и табурет выскользнул из-под моих ног. На долю секунды опередив струящуюся веревку, я схватился за трубу и повис на ней, обжигая ладони, Есенин. Телефонная трубка, закрутив в воздухе витую спираль, снова оказалась в моей руке. Голос, прервавшийся таким странным образом, взволнованно продолжал:
– …подруга, тоже аскалка, с которой они жили последнее время, снимали квартиру на Тверском бульваре. Я встретила ее незадолго до… Так вот, она говорила…
