Может быть — завтра - страница 10

На балконе заметались люди, пытаясь остановить бегущих.

Кто-то хрипло кричал в блестящий рупор, наклоняясь вниз:

— Спокойно, товарищи, спокойно!..

Но в это время новый сухой треск, точно в воздухе разодрали кусок коленкора, резанул по толпе и быстро вразброд, лопаясь пустыми пузырями, посыпался горох револьверной стрельбы.

Изумленно-испуганный вопль вырвался из груди толпы:

— Стреляют!.. Стреляют!..

И в диком надсадном крике разнеслось:

— Спасайтесь, товарищи!..

Сильный толчок выбил землю из-под ног Жервье. Толпа метнула его в сторону, стащила вправо, бурным выплеском прижала опять к стене.

Почувствовав под ногами ступени, Жервье ухватился за подоконник.

Толпа схлынула, чуть не смыв его снова.

Теперь, на полтуловища выше всех, он мог свободно видеть происходящее. Толпа металась по улице, как в ловушке, окруженная со всех сторон.

Слева из переулка бежали люди в черных рубашках, вооруженные дубинками, дико размахивая ими над головой.

Справа от площади шеренга полисменов оттеснила толпу от муниципалитета в переулок. Под их прикрытием люди в черных рубашках ломились в здание, разбивая по дороге рамы и двери.

Стиснутые в середине, люди метались, давя друг друга, в страхе забиваясь в подъезды и подворотни. Цепь полисменов наступала, закрывая узкую воронку улицы. Между стеной и цепью осталась маленькая щель, которая сейчас должна была закрыться.

Медлить было нельзя. Жервье соскочил вниз и кинулся в свободный проход. Пять-шесть человек толпы, ища спасения, бросились за ним.

Откуда-то рядом оказалась молодая женщина, прижимавшая к груди ребенка. Сзади, тяжело дыша, наседая на пятки, бежал старик.

Заметив прорыв, крайние полисмены бросились навстречу. Резиновые палки замелькали в воздухе, глухо барабаня по спинам. Но было уже поздно. Жервье проскочил за две секунды до того, как сомкнулась цепь, свернул в переулок и, напрягая силы, побежал от свалки так, как не бегал никогда в жизни.

Два часа спустя Жервье, испуганный легкой возможностью попасть в «государственные преступники», явился в казарму за назначением, и вечером того же дня поезд выкинул его на платформу пригородной станции Виль-а-Курбе, где стояла авиачасть, в которую Жервье был назначен.

Станция была маленькая, тихая, ничем не указывавшая, что здесь сосредоточены крупные воздушные силы.

Только ряд огромных, вытянувшихся в отдалении зданий, похожих на крытые вокзалы, отличал городок от других, подобных ему. Это были эллинги, в которых стояли гиганты французского военного флота.

Через пятнадцать минут по приезде Жервье уже сдал документы в канцелярии дивизиона и получил предписание явиться утром в распоряжение командира линейного цеппелина «Эгалите», на который был назначен механиком.

Пока же последнюю ночь он мог оставаться свободным гражданином. Сложив свои вещи в комендатуре, Жервье пошел побродить по городу. Город — это звучит гордо. На самом деле это был обыкновенный поселок, которых много под разросшимся Парижем. Кокетливые улицы, засаженные зеленью, сходились к центральной площади, на которой мерцали огоньки кино и единственного ресторана. Других достопримечательностей не было.

Реклама кино не соблазнила Жервье, и он предпочел ресторан. Здесь, в зале, уже чувствовалось оживление войны. Крохотное помещение ресторана было переполнено до отказа разношерстной публикой, еще не обезличенной военной формой, сглаживающей социальное положение. Резко выделялись военные мундиры, еще не обтянувшиеся на фигурах, крестьянские костюмы, кепи рабочих и фетровые шляпы интеллигентов.

Сразу было видно, что большинство здесь призванные, только что с поездов, с разных концов страны.

Жервье с трудом отыскал стул. Соседями оказались: круглолицый, уже пожилой, человек в деревенском костюме и молодой, бледный юноша в ультрамодном пальто.

За рюмкой вермута люди сходятся быстро.

За рюмкой люди сходятся быстро.

Не прошло и пяти минут, как все трое разговорились, как старые знакомые. Круглолицый, оказавшийся фермером из Бретани, овладел разговором.

— Как не вовремя эта война! Наша ферма осталась совсем без работников, — с грубоватым деревенским простодушием жаловался он. — Я не понимаю правительства. Ведь нам еще войны никто не объявлял. Неужели министерство не могло подождать до уборки урожая?