Он ничего не ответил, и я повесил трубку.
Был уже поздний вечер. Перед тем, как лечь спать, я положил на стол карандаш и лист бумаги. Мои веки отяжелели и закрылись. Шум за окном стал затихать. За стеной кто-то говорил по телефону, но вскоре голос превратился в какое-то неясное бормотание, слова потеряли смысл.
В полудреме мне почему-то вспомнилось имя, которое я где-то не так давно слышал: Антон Стернли. Оно несколько раз всплыло в моих сонных мыслях, а затем увлекло за собой, в кромешную темноту без сновидений…
28 ноября
По прошествии недели могу продолжить свои записи. Итак, в ночь после того, как я спалил ветхую лачугу Йокума, мне ничего не снилось — только слышался голос Шратта, без конца повторявшего одну и ту же нелепую фразу. Слова ни о чем мне не говорили, но в то же время заставляли дрожать от страха. Во сне мне почему-то казалось, что они представляют для меня какую-то серьезную опасность. «Во мгле без проблеска зари он бьется лбом о фонари и все твердит, неисправим, что призрак гонится за ним».
Голос явно принадлежал Шратту, и он вновь и вновь произносил эту странную, бессмысленную фразу, она весь день преследовала меня.
Я встал. Листок бумаги лежал там, где я его оставил, однако карандаш теперь был не справа, а слева от него. Я склонился над столом и задумался. Антон Стернли, квартал Пасадена, Байрон-стрит, 120. Кто он такой, этот Антон Стернли? Почерк Донована, а рука моя. Кому-нибудь сказать — не поверят, что возможно и такое.
Внизу было аккуратно выведено: «Пять тысяч долларов». А далее следовали цифры: 142235.
Я оделся и отправился на поиски этого человека.
Он и в самом деле жил на Байрон-стрит, но не в сто двадцатом, а в двести десятом доме. Из этого следовало, что мозгу Донована тоже свойственно ошибаться. А я-то уже готов был поверить в его непогрешимость!
На мой звонок дверь открыла девочка лет четырнадцати. Я спросил мистера Стернли, и она провела меня в небольшую библиотеку. Там за столом сидел совершенно седой пожилой мужчина. Увидев меня, он приподнялся.
— Доктор Кори, — представился я. — Меня прислал Уоррен Горас Донован.
Мои слова произвели довольно любопытный эффект. Мужчина снова сел и отвел глаза в сторону.
— Мистер Донован погиб, — с беспокойством произнес он.
— Я знаю, — сказал я. — Он умер в моем доме, на узловой станции Вашингтон.
Стернли предложил мне сесть, а сам откинулся на спинку кресла.
— Чем могу служить, доктор — спросил он.
— Донован хотел, чтобы я передал вам пять тысяч долларов.
Я вынул деньги из кармана, положил на стол. Стернли близоруко прищурился, затем с недоумением посмотрел на меня и переспросил:
— Пять тысяч долларов?
Я встал и пододвинул деньги к самым его рукам. Он тупо уставился на них. И вдруг улыбнулся.
— Вовремя, ничего не скажешь. Хотя деньги всегда появляются либо вовремя, либо слишком поздно — во всяком случае, не раньше, чем наступит критическая минута. У меня разбились очки, а новые мне не по карману. Вот и передвигаюсь на ощупь, как слепой крот.
Он извлек из стола линзу от разбитых очков и посмотрел сквозь нее.
— Извините, если произвожу неблагоприятное впечатление. К сожалению, я только таким способом могу разглядеть вас.
Он снова улыбнулся, на этот раз — с виноватым видом.
Некоторое время мы молчали. Наконец он вздохнул и задумчиво произнес:
— Вот так дела… Говорите, Уоррен Донован перед смертью вспоминал обо мне? Выходит, я всю жизнь недооценивал его.
Он положил линзу обратно в стол.
— Больше он ничего не сказал вам?
— Ничего. Он был не в том состоянии, в котором люди могут подолгу разговаривать.
— Он не сказал, кто я такой? — спросил Стернли.
И, видя мое замешательство, тотчас добавил:
— Много лет я был секретарем мистера Донована. Почти всю жизнь точнее, все то время, пока человек может работать, чтобы обеспечить себя в старости.
Я оглядел комнату. Обстановка была более чем скудной, если не считать стеллажей с книгами в роскошных переплетах. На потолке местами осыпалась штукатурка, обои выцвели — видимо, последний ремонт здесь производился лет пятнадцать назад.
— Он ничего не оставил вам? Никакой компенсации? — вежливо спросил я.
