Он был определенно самым знаменитым американцем в Америке. (Никого не волновало, что в действительности он был английским иммигрантом. Мы считали его своим, как, смею думать, своим его считали и на Востоке.) Его появление на улице могло вызвать затор на дороге. Все, что требовалось владельцам кинотеатров, чтобы обеспечить аншлаг, это поместить возле билетной кассы его фигуру, вырезанную из картона, с надписью: «Сегодня я здесь!»
Рынки кишели статуэтками и открытками с изображением Чаплина, игрушками и куклами, чаплинскими рубашками, шляпами-котелками и десятками других символов, напоминающих о нем. Предприимчивый торговец мог разбогатеть, приложив картинку жалкого бродяги, усов, бамбуковой тросточки или гротескных башмаков к любому бесполезному объекту. Мы, дети, откладывали монетки к субботе, чтобы сходить в магазин и купить чаплинские леденцы, жвачку или надувные шарики. Я знаю, современные дети покупают кепки Дэви Крокетта, маски Зорро, фотографии «Битлз», но все эти увлечения как приходят, так и уходят Чаплинский же образ год за годом приносил устойчивые прибыли торговцам.
В ту эпоху, когда не было еще охотников за автографами, — в 1920-е годы, несмотря на избыток киножурналов, большинство кинозвезд за пределами экрана считались таинственными и, следовательно, недостижимыми, — вокруг него собирались толпы с криками: «Привет, Чарли!» и никогда: «М-р Чаплин». И если он всеми силами старался отделаться от них, то не оттого, что не терпел фамильярности, а скорее потому, что был искренне изумлен этой безумной любовью. Как он говорил мне позже: «Я представления не имел, как относиться к ним и их чувствам ко мне».
Когда во время Второй мировой войны Чарли критиковали за то, что он не развлекал наших военнослужащих, как это делали Боб Хоуп и Эл Джолсон, он отвечал, что его амплуа плохо вяжется с такого рода выступлениями. Это была правда, но это была не вся правда. На самом деле, внешне высокомерный, Чарли Чаплин был невероятно застенчив, и при всем том, что делала для него публика, он совершенно не был публичным человеком. При тех скудных порциях любви, которые он получал в детстве, всенародная любовь 1920-х тешила его тщеславие, но он испытывал замешательство, если на него обращали внимание.
В те дни Чарли был убежден, что он не так велик, как все утверждали. Его просто воротило, когда он слышал, что его объявляют гением; его бесило уже само слово. «Я всего лишь маленький грошовый комедиант, пытающийся заставить людей смеяться. Они ведут себя так, будто я король Англии», — жаловался он. Раболепие тоже раздражало его, как это было в тот день, когда он обедал в ресторане в Санта-Монике с миссис Уильям Вандербильт и сэром Биербомом Три. Шеф полиции Санта-Моники явился в ресторан арестовать миссис Вандербильт, поскольку она совершила мелкое правонарушение публичного курения сигареты. Но, приблизившись к столу, он узнал Чарли. Не менее минуты он извинялся за то, что побеспокоил, и буквально свернул себе шею, пока ретировался. Рассказывая в деталях этот инцидент несколькими годами позже, Чарли фыркал: «Ублюдок. А если бы миссис Вандербильт была убийцей или заразной больной? Этот идиот, наверное, и тогда извинялся бы передо мной только из-за того, что она сидит за одним столиком со мной».
Тем не менее втайне Чарли испытывал трепет оттого, что любовь к нему и к его работе исходила от самых разных людей. Некоторые выдающиеся личности, такие как Бернард Шоу, Падеревский и Черчилль, восхищались им и искали его общества, но интеллектуалы, как класс, пока еще не интересовались им. В 1920 году большая их часть отказывалась воспринимать его, вероятно потому, что всякий любимец масс автоматически вызывал подозрение. Однако некоторые критики уже начинали видеть, что его искусство можно расценивать и интерпретировать нелинейно. Его стали сравнивать с Диккенсом, Нижинским и Льюисом Кэрроллом.
И в этой любви не было никаких примесей, даже зависти. Было восхищение этим кокни, который всего несколько лет назад зарабатывал 50 долларов в неделю, а теперь имел миллион. И было сострадание. Когда этот трогательный Бродяга ежился от холода под ледяными порывами ветра, у зрителей зуб на зуб не попадал. Многие отмечали, что он обладал сверхъестественной способностью менять настроение в мгновение ока. Один восторженный критик называл его «хамелеоном в поиске цвета».
