В дверях я заколебалась. Потом закрыла глаза и постучала.
— Войдите.
Он сидел в постели, опираясь на две большие подушки, и читал. Широкая улыбка появилась на его лице, и он отложил книгу, чтобы поприветствовать меня.
— Ну, наконец! — сказал он шутливо. — Я уже начал чувствовать, что раз ты теперь ведущая актриса, я для тебя недостаточно важная персона, чтобы тратить на меня время.
Осторожно проходя внутрь большой, сравнительно комфортабельной комнаты — здесь были стулья, а не табуретки, — я сказала:
— Это показывает, как много вы знаете, м-р Чаплин. Я до смерти боялась приходить. Я была уверена, что вы подумаете, что я ужасная выскочка.
— Ты шутишь! Какая нелепая мысль, — возразил он. И, похлопав по краешку постели, сказал: — Присядь сюда, Лиллита — нет, прости, ведь ты теперь Лита?
Я села туда, куда он указал, чопорно и безучастно, показывая всем своим видом, что я не воспринимаю визит сколько-нибудь неподобающим образом. Я старалась сделать свою улыбку отстраненной — улыбкой наивного подростка. Конечно, это была поза, и при этом вопиюще нечестная. Я была здесь, чтобы произвести на него впечатление, вызвать его одобрение. Я думала, что произойдет, если он притронется ко мне — как к романтически настроенной молодой женщине, а не как к бессловесному, безучастному ребенку. Мое внутреннее напряжение нарастало. Я хотела быть его маленькой девочкой — и в то же время хотела чувствовать его язык у себя во рту. Я знала, что играю с огнем, раз не встала и не пересела на один из стульев, но я не была достаточно честна, чтобы признать, к какому крохотному пламени я была подготовлена.
— Как вы себя чувствуете? Лучше? — спросила я. — Вы совсем не кажетесь больным.
Его глаза были красноваты, а нос распух, в остальном же он казался вполне бодрым. Никогда до этого момента я не замечала, какие красивые у него глаза и какие длинные ресницы. Без всякой натяжки его можно было назвать красивым, как Фэрбенкса, Валентино, Джона Гилберта, и не случайно столько незаурядных женщин находили его желанным: его обаяние действовало мгновенно и было всепоглощающим.
Он слегка улыбнулся.
— Не гожусь я для зимних ветров. Мне больше подходит что-то несовременное, старомодное.
Я нахмурилась.
— Зачем вы так говорите? «Старомодное, несовременное». Вы действительно думаете, что вы старый?
— Нет. Честно говоря, я предпочитаю верить, что пока еще не приблизился и к расцвету своей жизни. Но мне тридцать пять, что ни говори.
— Я не такая, как другие в моем возрасте, — сказала я. — Я думаю, да, я думаю о вас, как о самом молодом человеке в мире.
Если я собиралась бежать, то это был самый подходящий момент. Сейчас можно было сделать это непринужденно, поскольку его рука не сжимала мою слишком крепко. Я могла легко высвободить ее и пересесть в кресло, не создавая неловкости.
Я осталась.
— Мне трудно понять вас, — сказала я. — Как вы думаете, я — взрослая? Мы с вами особенно не разговаривали раньше, а если говорили, то я вела себя, как идиотка. Я хочу сказать, что я смущалась, когда вы меня о чем-то спрашивали или обращались ко мне. Я всегда чувствовала себя какой угодно, только не взрослой…
Потихоньку он придвинулся ко мне.
— А сейчас ты стесняешься?
Я кивнула и высвободила свою руку, но продолжала сидеть там же. Я была и рада, и огорчена, что закрыла дверь, когда вошла. И одинаково взволнована и напугана этим взглядом, который теперь оторвался от моих глаз и скользнул вниз, изучая линии моего тела.
Теперь была его очередь сказать что-то, но он молчал, вынуждая меня быть более болтливой, чем обычно. Я не чаяла, чтобы эта встреча закончилась поскорее, вернее, я хотела поскорее избавиться от состояния страха, и, указав на книгу, которую он отложили сторону, спросила, о чем эта книга, так, словно мне это было очень важно поскорее узнать.
Вероятно, почувствовав мою неловкость, он отодвинулся от меня и взял книгу.
— Это история Наполеона и Жозефины, кстати, прекрасная. Ты ведь знаешь, кто такой Наполеон? Ну, разумеется, знаешь. А кто была Жозефина, знаешь?
— Она была его женой, да?
— Не совсем. Не сразу. Она была его любовницей.
