красивые буквы по чистописанию, учив писать по прописи, (и потом у меня был лучший в классе почерк), но в первой четверти я получала больше четвёрок, чем пятёрок (отметки начали ставить сразу), и я не была среди первых, кому разрешили с карандаша перейти на ручку с чернилами (я попала лишь во второй заход). Но постепенно, моим прилежанием и маминой помощью я вышла в число самых лучших учениц (школа была женская), а скоро стала круглой отличницей.
Я любила учиться, я любила делать уроки, я даже с удовольствием придумывала и рисовала в тетрадках по арифметике красивые бордюры, (так нам велели), разделявшие домашний урок от классного. Я находилась в доме одна, мама прибегала в полпервого дня, разогревала мне обед, оставляла кастрюльки с супом и кашей на тёплой с утра печке, закутанными в полотенце, и убегала на работу. Делая уроки, я слышала за окном, как играют во дворе ребята, мне хотелось гулять, но мама меня учила, что «сделал дело — гуляй смело», и я придерживалась этого правила, потому что оно отвечало моему желанию: быть лучшей, быть примером. Потом, часа в 4 вечера я выходила на улицу, а детей уже во дворе почти не оставалось — они в это время шли садиться за уроки, да зимой уже и темнело, мне было немножко жаль, но на следующий день я своего распорядка не меняла. Как-то в классе я обнаружила опечатку в букваре, которую до меня не заметили, и моя первая учительница Софья Акимовна (уже довольно пожилая), произнесла: «Двести лет тебе жизни, Люся»; а во втором классе я предложила решить задачку другим способом, и опять услышала то же её пожелание, вот оно мне очень и запомнилось.
И всё-таки одну тройку во третьем классе я получила. Надо было дома сделать рисунок к сказке» Волк и лиса» («Мерзни, мерзни волчий хвост»), я, не понадеявшись на себя, попросила маму нарисовать волка с примерзшим в проруби хвостом, и мама нарисовала; и, когда нам раздали тетради после проверки, открыв свою, я увидела: 3. Дома я плакала и досадовала на маму, так подведшую меня своим неудачным рисунком! А мама ещё смеялась и утешала меня!
Запомнился ещё один эпизод. Наша учительница жила одна, и вот как-то она заболела и мы, несколько девочек, пошли её навещать. Жила она в 7-этажном каменном доме, который впечатлил меня. Она угостила нас чаем, а потом мы стали относить чашки на кухню, чтобы помыть их. Чашки были хорошие, из тонкого фарфора. И я одну не удержала в руках, она упала и разбилась (я же не приучена была ни к кухне, ни к уборке посуды, мама мне не разрешала вообще ходить на кухню, где у нас пахло керосином, только умывалась там по утрам). Учительница вышла из комнаты и строго спросила, кто разбил чашку. И я не призналась. Я, видя её лицо, испугалась её гнева и того, что она теперь будет меня не любить. Я проявила трусость, и мне очень жаль и чашку и того, что я Вам не призналась, Софья Акимовна. (Хотя и не очень понимаю, какое уж имело значение, кто разбил чашку, ведь понятно, что это было сделано ненарочно).
Несколько слов про наши бытовые условия. Как я уже сказала, наш дом был без удобств. Вода приносилась из уличного колодца, уборная на четыре дырки, грязная и вонючая, была во дворе, мама меня туда не пускала, для меня был горшочек; еда готовилась или на примусе с керосинкой, или на печке — голландская печь топилась с коридора, мама вставала при температуре зимой в комнате градусов 13—14 и растапливала печь к моему подъёму в школу; в квартирке кроме нас жили три семьи (причём социально самые разные — одна семья из 4 человек -интеллигенты, вторая — парикмахер и его жена, тоже нормальные соседи, а вот третья — там жила женщина, работавшая дворником, у которой и дочь и сын были в тюрьме, потом вернулась дочь из тюрьмы, сидевшая, якобы, за воровство, наверно, за какую-нибудь ерунду, а сына я так и не увидела, так мать и потом дочь были молчаливы и с нами не общались). Во дворе у нас был сарай с дровами, мне очень нравилось там бывать, там стоял прекрасный запах древесины, и я там мастерила себе самокат. На улице были одни деревянные дома, хотя центр города был недалеко, но именно наши три Екатерининские улицы (Большая, Малая и просто), расположенные за садом ЦСКА, представляли из себя забытое захолустье. Позже при строительстве Олимпийского стадиона и Олимпийского проспекта все было снесено, и эти улицы просто исчезли.
