— Как вступает в контакт?! — опешила я.
— Самым натуральным образом, извините, конечно! Как, извините, муж с женой!
Суть утренней сцены мне начала проясняться.
— Ложишься в пашню — и вперед! Главное, чтобы баб поблизости никаких не проходило, а то очень ревнивая она, земля-матушка!
— Какой ужас! — вырвалось у меня невольно.
Он чуть ли не рассердился:
— Это только предрассудки в вас говорят и снобизм ваш, не в обиду вам будет сказано! А что для истинно русского человека слаще, чем соитие с родной землей, скажите на милость?! Это вам не в церкви перед иконой поклоны бить!
— Это уж точно!
— Вот видите! Вы уже стали меня понимать! Так вот, нас, единомышленников, тогда собралось всего пять человек. Двое с исторического факультета, химик, математик и еще биолог один, здоровенный такой детина, мордвин. Понятное дело, я был лидером, и мой авторитет оставался непререкаемым. Если бы не милиция наша родная, что всех нас, как известно, бережет, мы провели бы наш обряд уже в восьмидесятом году. И тогда по нашему примеру все мужики в стране вместо того, чтобы на политинформациях штаны просиживать, может, этим делом занялись. Может, и с продовольствием бы все решилось, через одиннадцать лет и Советскому Союзу распадаться не пришлось…
— А при чем здесь милиция?
Глаза Евпатия затуманились. Я заметила, что в них стояли самые настоящие слезы.
— Я был задержан нарядом милиции в Филевском парке в тридцатиградусный мороз в январе тысяча девятьсот восьмидесятого года. В этот день я принял решение провести на самом себе очень важный эксперимент. Оставалось всего два месяца до посевной, и меня, понятное дело, мучило беспокойство — смогу ли я в ответственный момент не оплошать и достойно совокупиться с едва оттаявшей после зимних холодов пашней. Разумеется, мне не хотелось в этой ситуации стать посмешищем для небольшой, но сплоченной группки своих сторонников, признавших во мне лидера. Эксперимент этот я решил провести тайно, чтобы по завершении ознакомить сотоварищей с результатом и дать рекомендации, которые мне еще только предстояло для них сформулировать. Я тогда был еще молодым максималистом и решил попытаться возбудиться, извиняюсь, в сексуальном плане, сидя по горло в проруби!
— И вам это удалось?!
— Подождите. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается! Я понимал, что для достижения необходимого сексуального возбуждения мне может не хватить одного лишь текста Продовольственной программы, незадолго до того принятой Центральным Комитетом Коммунистической партии совместно с Верховным Советом и Советом министров СССР. Поэтому, вы можете, конечно, осудить меня, но я прибег, так сказать, вроде как к допингу — решил смотреть на фотографию, изображающую обнаженное женское тело. Никаких «Плейбоев», понятное дело, в Москве тогда было не достать, и я купил у глухонемого в пригородной электричке набор маленьких скрепленных между собой нитками черно-белых фотографий. Вы меня осуждаете?
Я все время стискивала зубами край кружки, чтобы не захохотать в голос. Мой собеседник, однако, был столь увлечен собственными воспоминаниями, что реакции моей поначалу не замечал. Сдерживаясь изо всех сил, я просипела:
— Да что вы, Евпатий Микулович! Какое тут может быть осуждение! Ведь это вы все не для удовольствия делали!
— Ну, разумеется! Какое в таком деле удовольствие?! Набор этот стоил рубль, как два обеда в нашей институтской столовой, а в нем находилось всего пять фотографий, шесть на девять сантиметров каждая: на двух из них были изображены обнаженные женщины, довольно толстые, но в откровенных, так сказать, позах. На третьей — Сталин в военной форме. Еще на одной — царь Николай Второй. На последней фотке — очень темная иконка с молитвой.
— И как вы действовали после приобретения фотографий?
— Я прямо с утра пошел в Филевский парк и нашел там на Москве-реке старого рыбака, лет семидесяти пяти, наверное. Я дал ему заранее припасенную мной бутылку водки за то, чтобы он расширил свою лунку до размеров проруби и подержал бы у меня перед глазами фотографию с голой девицей, пока я буду в этой проруби сидеть.
