Моя мать смеется - страница 25

Чаще всего это говорит муж сестры, но иногда шофер и другие, например, медсестра, медсестра, которая ни на шаг не отходит от матери. Все говорят, что она сильная.

В конце концов мать достала эта медсестра, я это хорошо вижу, и то, что ей всё время говорят, что она сильная, когда она чувствует себя такой слабой. Но она молчит, потому что не у себя дома. А когда говорит что-то, ее всё равно не слушают. Все лучше нее знают, что ей полезно. Поэтому медсестра спит с ней в одной комнате. Мать говорит, странно, просыпаешься – а у тебя в соседней кровати медсестра, не говорящая по-французски.

Медсестра хочет выучить французский, но быстро ей не выучить. Тогда они объясняются другими средствами. Но моя мать предпочла бы медсестру, говорящую по-французски. Тогда она хотя бы могла с ней разговаривать.

Поэтому всё остается по-прежнему, и утром это даже кстати, потому что утром она кричит, что хочет есть, а в этом доме все встают поздно, даже горничные, тогда медсестра приносит ей кофе и хлопья, и это ее успокаивает. Иногда она даже засыпает после этого, тогда она просыпается вместе со всеми, когда в доме наконец начинают шуметь, и часто моя сестра заходит к ней узнать, хорошо ли она спала, и говорит ей, мама, вставай, не лежи в кровати. Нет, я встаю.

Но знаешь, мое здоровое плечо тоже начинает болеть. Да, это из-за дисбаланса между плечами, одно согнуто больше другого. Болит? Не сильно, но я чувствую, плечо как будто мертвое. Да, в Брюсселе ты пойдешь к своему кинезиологу, он тебе поможет. Мать обожает своего кинезиолога, и его есть за что обожать.

Она вернется к себе в Брюссель. Пока она не может вернуться, еще слишком слаба, но очень скоро.

Ей хочется побыть одной, и в то же время она немного боится, но в основном она хочет домой и делать всё, как хочет.

Но она еще не может ничего делать сама. Руки трясутся, ноги едва реагируют. Нужно укреплять мускулы, мамочка, нужно, чтобы ты ходила. Я уже немного хожу, минут пять. Завтра ты будешь ходить шесть минут, а послезавтра – семь. Да, она кивает головой. Да, возможно.

Когда она садится, ее либо поддерживают, как правило, медсестра, либо она падает на свой стул. Без мускулов ничего не сделаешь. Ешь протеины, мама. Ей делают уколы витамина В12, иногда даже переливания крови от анемии.

Однажды сестра пришла ко мне в комнату, где я сплю, бывшую комнату ее дочери, которая вышла замуж. Но я, как обычно, легла рано, чтобы убежать от жизни. Сестре нужно со мной поговорить. Она так больше не может, и я ее понимаю.

Мы обе спрашиваем себя, всегда ли она была такой: повернутой на себе, эгоисткой или вроде того. Или еще кем-то.

Мы не можем вспомнить. Мы больше не вспоминаем хорошие моменты. Не вспоминаем, какой была наша мать когда-то.

Не вспоминаем, как она нами занималась. Что благодаря ей в доме была радость.

Не вспоминаем, как она приходила за нами в школу, защищала нас, боролась за нас. Мы этого больше не вспоминаем.

Ни того, как она однажды тайком от отца пошла в универмаг, где я что-то украла. И как унизительно это для нее было. Не вспоминаем и то, как она экономила, чтобы послать мне двадцать долларов, когда я в первый раз сбежала в Нью-Йорк.

И вдруг я вспоминаю, это ужасное воспоминание, вспоминаю, как они с отцом пришли ко мне в клинику, в которой меня закрыли. Они шли в тумане по большому парку. Они были такие маленькие в этом тумане.

Я сказала себе, увидев их издалека, буду вести себя прилично.

Я знала, что им обоим было не по себе. Что оба страдали от того, что дочь закрыли в клинике. Да, надо было вести себя прилично. Этого я сестре не сказала.

Они говорили с врачом. Врача звали доктор Кампань[1], и он носил кожаный галстук.

Я сказала ему, это же не ваше настоящее имя, вы прячете ваше настоящее имя во французской земле, в деревенской земле, но я знаю, что вы не из деревни, добавила я, играя с его галстуком, и дальше сказала, как бы невзначай, вы знали, что немцы делали лампы из кожи евреев?

Тогда у меня всё отобрали, ножницы и всякое такое, всё острое, и заперли меня.

Ночью я хотела выйти из палаты, чтобы пройтись по коридору. Меня достала моя палата. Я попыталась открыть дверь. Ничего не получилось. Я сказала себе, наверное, я не понимаю, как она открывается, из-за моей непрактичности. Но я очень хорошо понимала, что дверь заперта на ключ. Меня просто-напросто заперли. Я сказала себе, что не надо было мне рассказывать всё это доктору Кампань и о евреях говорить не надо было. Сказала себе, они не имеют права. Это уже слишком. Я сюда приехала не за этим. Не за тем, чтобы меня запирали, а чтобы мне стало лучше, а так как запирание – часть моей проблемы, мне стало хуже.