Дуглас проснулся с единственной мыслью, что этой ночью, пока он спал, кто-то внезапно ударил его по голове дубинкой.
И не один раз.
Каждое движение, даже попытка открыть глаза и посмотреть на рассвет, проникающий через маленькое занавешенное окошко над кроватью, причиняло такую боль, что он скрипел зубами. Казалось, каждый звук: возня конюхов на конюшне, приглушенные голоса, доносившиеся снизу из трактира, даже стук двери, которую кто-то закрыл в коридоре, — все казалось ему оглушительным, как раскаты грома.
За каким дьяволом ему понадобилось пить столько виски?
Он не просыпался в таком состоянии с того самого дня, как четырнадцатилетним подростком вместе с младшим братом Йеном они украдкой пробрались в подпол, в винокурню своего дядюшки. Они были зелеными юнцами, которым хотелось поиграть во взрослых мужчин, и Дуглас узнал тогда, что, хотя напиток его предков и пьется с легкостью, исторгнуть его обратно оказалось так трудно, что и взрослый мужчина, не говоря уже о четырнадцатилетнем мальчишке, громко разрыдался бы.
После этого он целых два дня не отходил от ночного горшка, извергая из себя выпивку. И он поклялся, что никогда больше с ним не случится ничего подобного. С тех пор он пил только здравицы на свадьбах, клановых праздниках, при рождении младенцев. И он был верен своему обещанию семнадцать лет, пока эта бес-девка с карими глазами не бросила ему вызов, вызов, который теперь заставлял его задаваться вопросом: уж не застряла ли ночью его голова между двумя валунами?
Дуглас пошевелился, попытавшись поудобнее устроить свою раскалывающуюся голову на подушке. Он застонал бы, но знал, что малейший звук причинит ему боль. Поэтому он поглубже зарылся в одеяло, как раковина в песок. И только тогда Дуглас осознал, что он не один в постели.
На плечо ему мягко упала завеса из шелковистых волос, и, когда его зрение прояснилось, оказалось, что они цвета червонного золота. Он узнал эти волосы, узнал и девушку, которой они принадлежат. Это была та же девушка, чья гибкая рука обнимала его, совершенно голого, почти касаясь его плоти.
Подобно тому, как рассветная дымка с восходом солнца рассеивается, события минувшей ночи мало-помалу прояснялись у него в голове. Он вспомнил, как принес ей в спальню потерянную туфельку, как она умоляла его не уходить, якобы боясь темноты. И, судя по тому, где он сейчас находится, он так и поступил. Он не ушел, хотя собирался сделать это, едва девушка уснет. И, насколько он мог припомнить, сам погрузился в сон.
Это все виски, да, именно виски, и усталость — ведь он прошел за целый день пешком весь север Англии. Он твердо решил добраться до дому и не понимал, как крепко устал. Когда девушка попросила его остаться, его убаюкали темнота, звук ее голоса, ее тихое дыхание. Никто на его месте не устоял бы. Но он никак не мог взять в толк, что же случилось с его одеждой?
При мысли о том, что он лежит в постели совсем голый рядом с девушкой, плоть Дугласа напряглась. Да, вот так положение. Он подумал о том, что ее рука совсем рядом, что кожа у нее такая нежная, что ее волосы, упавшие ему на грудь, пахнут так сладко. Он скользнул по ней взглядом при свете утренней зари. Она спала, и он без помех рассматривал ее. Лоб у нее был наморщен, губы напряжены, словно во сне она сражалась с каким-то врагом. Не раздумывая, Дуглас протянул руку, чтобы осторожно разгладить эту тревожную морщинку.
С одной стороны, ему хотелось оставаться в этой теплой постели, прислушиваясь к ее тихому мерному дыханию, а солнце между тем все выше поднималось по утреннему небу. Но здравый смысл все же подсказывал ему, что положение это крайне опасно, что ему нужно найти свою одежду и убираться из этой комнаты подобру-поздорову.
К несчастью, он поддался доводам разума не так расторопно, как следовало бы.
