Веня высунулся из-за печки:
— Мария Максимовна!
Ну да, все ясно: техничка, размахивая пустым совком, докладывала директору школы насчет него и Димки. После вчерашнего сбора стыдно Марии Максимовне и в глаза взглянуть.
Собрались, как всегда, накануне занятий, чтобы поговорить о новом учебном годе. Вышла Мария Максимовна в своей серой вязаной кофте — седенькая, маленькая, а старается прямо держаться. Голос прерывается, дрожит: «Дети, когда мы расстались весной, не было войны, и мы не ожидали ее. Мы вам пожелали отдохнуть, весело провести лето. А веселого лета не получилось… Ваши отцы теперь на фронте, и учителя многие на фронте. Трудный будет у нас год, дети: и учиться и дома помогать. Вот и я хотела на отдых, мне уже семьдесят годков почти, да разве я могу в такое время? Опять вот с вами». И так это сказала, что у Вени затомило сердце, дыхнуть не мог!
А сейчас увидит — как оправдаться?
Снова шуршащие шаги Елены Сергеевны. Глухо, отрывисто звякнул колокольчик в ее руках — значит, придерживая язычок, достала его из кармана халата.
Дима и Веня вихрем проносятся мимо директора и технички и выскакивают во двор.
И тотчас со стороны разъезда доносится пронзительный свисток паровоза. Еще эшелон на запад…
— Дима, ты взаправду туда собрался? И один, что ли?
Дима ухмыльнулся:
— Эх ты, ушкан! Вот в такой эшелон скоро подсядем. На фронт поедем. Вместе поедем. Понял? И молчи покудова, а то надаю. Доставай-ка шпаги! Куда в прошлый раз забросил? Потренируемся маленько.
Веня оторопело посмотрел на товарища, потом быстро скользнул под школьное крыльцо — за шпагами.
Через минуту двор зацвел, как тайга в июле: разноцветные платьица, блузки, кофты, сарафаны, платки девочек; рубашки, куртки, безрукавки мальчиков. Будто меж густых сосен и высоких серых лиственниц вдруг распустились голубые колокольчики, желтые ромашки, розовые цветы кипрея…
Дима и Веня, ожесточенно сражаясь на своих тальниковых прутьях-шпагах, гоняли друг друга по школьной ограде — от школы к сараям, от сараев к старой столярке, от столярки к штабелям дров, сложенных в глубине двора. Прутья, повалявшись на земле, побывав в канаве, стали из серо-зеленых черными. Во все стороны летели от прутьев брызги воды и мокрой земли.
— «Приятели, скорей разворачивай парус! Го-го-го!» — яростно распевал Дима. Грязный локоть выступал из разорванного рукава ковбойки, а оборванная гача, и верно, — хлестала, как парус в бурю!
— Го-го-го! — вторил жиденьким голосом Веня, воинственно размахивая прутом. — Го-го-то, бутылку квасу!
Они все ближе и ближе подступали к толстой лиственнице, под которой стояла Тамара Бобылкова. Ей очень хотелось поиграть, побегать, ее глаза живо следили за товарищами. Но она стояла у дерева в своем белом костюмчике, в белых носочках и туфельках. Два шелковых бантика, вплетенных в косички, казались большими белыми бабочками, которые вот-вот вспорхнут и улетят. Тамара поминутно оглядывала себя, смахивала с жакетки пылинки и пушинки, поправляла косички. На ее круглом розовом личике было написано: «Не подходите, не троньте, не испачкайте».
— Ты, Веня, не дерзи! — кружась вокруг дерева, вопил Дима. — Смотри, папку с мамкой позову!
Ивовые прутья со свистом рассекали воздух. Тамара, негодующе фыркая, старалась укрыться за деревом, и все же гибкий кончик прута резанул ее по косичке.
— Хулиган! Оборванец! — выкрикнула, разозлившись, Тамара.
Димин прут прожужжал въедливо, звенькающе, как комарик. Наискось по белому Тамариному костюму легла полоска зеленоватой грязи.
Дима замахнулся еще, но кто-то, подойдя сзади, одним рывком выхватил прут у него из рук. Ему показа лось, что содрана кожа с ладони. Он обернулся, готовы к драке.
Вон кто — Володя Сухоребрий! Тощий, щуплый, а лезет. Обозлился, даже родинка над губой словно потемнела, а волосы, будто у ежа, поднялись.
— Ты что! — дуя на обожженную ладонь, наступал на него Дима. — Чего встреваешь?
— А ты не дерись. — Володя побледнел, но не двигался с места. — За что ты ее?
— И костюм испортил! — возмущалась пухлощекая Маша Хлуднева, пытаясь счистить грязь с Тамариного костюма. — Теперь что ей дома будет?
