Патрик все слышал. Бредовые идеи?! Какие?! Он попытался собраться с мыслями: вот он в больнице, лежит на кровати, сейчас ему лучше. Но почему эта монахиня так странно говорила с ним? Что в его словах могло ее удивить? Он ведь все рассказывал, как было. Ему сказали, что он попал в аварию, его сбил мотоцикл. Пришлось делать какую-то операцию, у него на голове до сих пор после нее шрам, доктор сказал, что, наверное, останется навсегда. Он поднял руку и осторожно прикоснулся ко лбу: вот он, шрам, узкая полоска вдоль лба. Он уходит и дальше, но там уже растут волосы. Жалко, что у него нет зеркала. Патрик как-то попросил доктора принести зеркало, но тот сказал, что ему это рано. Почему рано? Он пытался увидеть свое лицо в экране телевизора, но ничего не получилось. Темные окна. В голове у него все перепуталось. Почему он не должен ни с кем разговаривать? «Бредовые идеи возникают у него в момент общения с другими людьми». Какие глупости! Люди же всегда разговаривают друг с другом. Он внезапно почувствовал ненависть к доктору Макгрене за то, что тот запретил ему общаться с этой монахиней. От нее он мог бы узнать правду. «Бредовые идеи», это слово испугало его. Тогда в деревне так говорили про Салли из-за того, что она живет одна в сторожке посреди сада. Он-то знал, что никаких бредовых идей у нее нет и не было никогда, просто живет как хочет и где хочет. Каждый на это имеет право. Да, но раз ему она казалась совершенно нормальной, может, и он тоже был не совсем такой, как все? Но сам он всегда панически боялся сумасшедших. Быть свободным в своих поступках и мыслях, понимать, чего ты хочешь, что тут может быть противоестественного?
Но что же случилось? Что с ним? Сейчас он чувствовал себя неплохо, только иногда вдруг одолевала какая-то страшная слабость. Однако ему как-никак уже за восемьдесят, и лицо его покрыто инеем. Старость — это зима наших дней…
Он осторожно начал ощупывать свое лицо. Кожа была удивительно мягкой и нежной, морщин не было совсем. Патрик вспомнил, что совсем не брился в больнице, почему же у него нет бороды? Может, ему давали какие-нибудь гормоны? И промывание желудка почему-то все время делают… По коже у него побежал мерзкий холодок страха. Он поднес к лицу руки и стал их внимательно разглядывать. Сомнений быть не могло: у восьмидесятилетнего старика таких рук быть не может! Да что там, таких рук не может быть и у сорокалетнего мужчины. Пальцы… Это не его пальцы! Да, возле локтя у него должен быть шрам… Он быстро засучил рукав пижамы: шрама не было! Вдруг он ошибся, и шрам на другой руке? На другой руке тоже нет… Что же это за гормоны? Или это что-то другое?
Или — пересадка мозга?
Но ведь это невозможно! Этого никто не может сделать!
Об этом только пишут во всяких там фантастических романах. Нет! Сестра эта, как ее звали… Надо обязательно увидеть ее и прямо спросить обо всем. Патрик почему-то был уверен, что она скажет ему правду.
— Я — Патрик О’Хултаны, — прошептал он, — я родился в 1900 году. Я живу вместе с Мойрой. Она вдова сына моего брата, у нее есть сын, его зовут Патрик… Патрик, — вдруг подумал он с какой-то нежностью, — где же он сейчас? Почему он меня не навещает здесь? Или этого тоже мне еще нельзя? Патрик… Скучает без меня, наверное… Небось пластинки мои берет и слушает. Ему ведь тоже нравится Маккормак. «О, Кэтли-и-и-и-н…»
Ему стало муторно от всех этих мыслей. Незаметно для себя он начал молиться шепотом, ничего уже не вкладывая в эти привычные слова. Он произносил их просто чтобы успокоиться, прийти в себя, как раньше, в молодости, читал мысленно наизусть монологи из «Короля Лира».
Дверь открылась, и в палату вошел доктор Макгрене.
— Я хочу вас спросить… — Патрик взволнованно приподнялся на кровати.
— Не сейчас. Завтра, Патрик, завтра, — спокойно, но твердо сказал доктор, — сейчас ты очень устал. Тебе пора лечь, заснуть. Успокойся.
— Но мне совсем не хочется спать.
— Неважно. Закрой глаза, подумай о чем-нибудь приятном, постарайся успокоиться, заснуть. Ты сегодня и так слишком волновался. Тебе еще рано волноваться. Скоро ты все поймешь…
