Ну эта... Я сижу тихо, молюсь. Захочет Он меня вызволить – так вызволит, а не захочет – кому нужна такая жизнь! Хрен бы, короче, с ней, с жизнью с распроэтакой. Рядом узкоглазый сидит, вроде китаец, с самой Земли. Тоже тихий такой, молчит, глаза закрыл. Еще там был афроафриканец, этот бубнит-бубнит, все каких-то своих бесов вызывает, мол, помогите. Но хорошо держится, спокойно так. Френч был один, с Марса, этот все плакал, соплями своими захлебывался, помирать, вишь, неохота. Страшно ему. Ну и второй черный, только другой закваски: криком кричит, робу на себе норовит порвать, о стену головой бьется, чисто артист. Одной вроде расы люди, а какие разные! Но, может, этот не афроафриканец был, а какой-нибудь вшивый афромарсианин или афроевропеец? Типа афроженевец? Слабонервный такой. А восьмой – как раз швед мой, Молчун. Я тогда еще не знал его. Может, видел случайно разок, а может, и нет. Короче, торчим мы там, торчим, кто воет, кто буянит, кто молится. Лампы газовые горят, старые, другие там скоро сдыхают. Эти тоже скоро бы погасли, так что концы отдавать, видно, в темноте пришлось бы. Тут Молчун встает, ни слова не говоря, начинает камни ворочать. Понятно, сначала его обругали, чуть погодя обсмеяли. Долбанутый. Чего корячиться – однояко помирать. Молчун ворочает, ему до нас дела нет. Афро... этот самый, буйный, ну орать на него, чисто пес затявкал, пристал как банный лист, не отстает. Молчуну – хоть бы хны. Тогда второй черный встает, первому, значит, – пинка хорошего, а сам тоже валуны тягать принялся. Ну и я к ним. Хоть дохнуть не скучно будет... И китаеза рядом встает. А потом все подтянулись. Пошло дело. Только медленно. Мы, значит, породу отбрасываем, а она, значит, еще сверху, сволочь, сыплется. Два булыжника скинули – три взамен получили. И еще. И опять. И еще, и еще, и еще... Молчун упрямый, тягает и тягает, ровно машина. Трое суток мы тягали с ним, с приятелем моим. Без жратвы, без воды, потом без света. Узкоглазому ступню камнем раздробило, потом уже в больничке тюремной концы отдал. Но выкопались мы. Слышь ты – выкопались! Вотак. А там уже об нас и думать забыли, в мертвецы записали. Даже из харчевой ведомости вычеркнули, из банной тоже... Ржали, суки: трупам мыться не надо, только раз обмыть... Поди ты! Народ косился на нас, как на нечистую силу. Типа воскресли в аду и дали тягу оттудова. Мы, понятно, всех на хрен посылали, ну, ты понял, фрэнд. По морде твоей вижу – понял.
Ну эта... Я чисто закорешился с ним. И тут вообще нормальная хрень вышла: он Иоганн Даниэльссон, а я – Данилевич Ян, мы вроде одно и то же. На руднике такая вот мелкая дурь много значит. Там хочешь выжить – цепляйся за все. За земляков, за одежду приличную, за тезок... Тебя-то как звать? Джонни? Джон, значит. И тоже в забой напросился, дубина. Ну, вроде нас с ним. Ян, Иоганн, Джон, один хрен... Три хрена? Три мистера? Нет, мужик, мистера три, а хрен один. Это я тебе потом объясню... Короче, режим там строгий, но тюрьма-то наша, терранская, а у нас умный человек всегда найдет, в какую дырку режим отыметь. Где, значит, покалякать можно, где едой приличной на двоих разжиться, один раз чуть было бабешку мы с ним не добыли. Медсестру. Правда, чего-то он смущался. Воспитание не то. Швед, короче, какой-то он новый, не врубаюсь я в его мозги. Ладно. Кой хрен. Вот уволился он, и так мне тоскливо стало, хоть волком вой...
Ну эта... Что я те все про шахты! Ну их к Богу в рай, шахты эти. Ну их в задницу. Короче, пережил я пару дней до нужного рейса, бабок совсем на донышке, удача ко мне ни с какого угла не прет. В церковь сходил. За родителей свечку поставил, хоть они такие у меня козлы... Святому Пантелеймону тоже свечку поставил. Дед говорил – Пантелеймон от дорожных неприятностей спасает. Отец с матерью у меня католики, дед православный, бабка, его жена, полная безбожница. Другие дед с бабкой на Земле живут, носа к нам не кажут, кто их знает, чего у них там... Я по деду крещен, потому что он в семье верховодил. Мать, говорят, с отцом хотели по-католически, но дед им, мол, не перечьте, на чьи деньги живете! Ну они и того... Понятно, короче. Крестили меня Иваном, Иоанном, стало быть. Отец со зла всю жизнь Яном зовет и в карте так прописал – уже после дедовой смерти. Вотак. Ладно, сел я в лайнер, думаю, вроде как навсегда. Тут ка-ак у меня засвербило! И что мне на Терре на моей, медом намазано? Дерьмом чистейшим тут намазано. А вот... Тоскливо – так просто взять и улететь. Не знал еще, что месяца не пройдет, как вернусь.
