Между прочим, еще несколько дней назад моя сестра тоже восхищалась Генерал — капитаном. Все уже было решено — тайная поездка к императору, рекомендательное письмо, в котором говорилось о них двоих, покупка разных вещей, якобы для приданого. Услыхав о приданом, все, кому давно уж не терпится обзавестись внуками, обрадовались, и даже мой отец ничего не заподозрил.
Но во мгновение ока все переменилось — у сестры снова проснулись подозрения и старый страх перед змеями, улитками и карликами с длинными ушами.
— Да ведь Генерал-капитан не карлик, — спешу я возразить, — а красивый стройный мужчина, и, главное, он Генерал — капитан.
— Брось-ка, — сказала сестра, — надоело слушать, изо дня в день ты пытаешься меня сосватать. Да какая женщина захочет коротать век в тени великого человека? По утрам он с тобой прощается, но как? На палубе возьмет тебя двумя пальцами за подбородок или небрежно погладит по щеке. Да и не щеку погладит, а поручни, что ли, штурвал там, швартов какой-нибудь. Меня вполне устраивают лодочки, в которых можно кататься по озерам, весельные лодочки, и чтобы берег не терять из виду, и чтобы ветер не вырывал из рук зонтик, едва раскроешь, и чтобы не приходилось орать во все горло и можно было расслышать свои собственные слова, и еще чтобы можно было смотреть в глаза тому, кто сидит на веслах, в глаза и на губы. Весло красиво и надежно, это большая деревянная лопата, такими лопатами пекари достают из печи булки… Кстати, пора за стол.
— Но какую славу стяжает пекарь?! — кричу я. — Какую честь?!
Мне до смерти надоели голоса родных, пробегающие вечно одну и ту же гамму, вверх — вниз, вверх — вниз, надоело жалкое благоразумие сестры, которая, между прочим, хорошеет, когда сердится, и никогда не ставит другим палки в колеса, а только ворочается во снес боку на бок и ждет что я полону на ее ночной столик письмо и тихонько выйду из комнаты.
Сколько у меня рисунков моей сестры, спящей, сделанных еще до того, как в воображении мне предстал образ Генерал-капитана! Когда же появились первые наброски его лица и фигуры, рисовать сестру стало неинтересно. Она не обиделась — отнесла все на счет моего возраста, а между тем каждая новая картина приближала меня к созданию большого портрета Генерал — капитана, прекрасного, как солнце, горделивого, как петух, и обряженного, как наш епископ.
Только в день вручения королевского штандарта я понял, как жестоко заблуждался, — ведь Генерал — капитан никого не любил, и меня не любил, за то что я не умею плавать.
Месяц май
Вскоре после Нью-Йорка Географ потерял интерес к нашей игре. Он сидел в своей каюте за опущенными оконными занавесками, поедал шоколадки, читал переписку Черчилля или маленькими ножничками выстригал из календаря минувший день. Хапполати, готовясь посетить достопримечательность Южных морей — невольничьи рынки, составлял длинные списки вещей, которые надо купить, а его жена перелистывала прошлогодние газеты и журналы, пылившиеся в кают-компании. Жестянщик потреблял не облагаемые пошлиной напитки и сигареты без фильтра или решал кроссворды, сидя у раскрытого окна.
Оплатившие пассажиры страдают от морской болезни и раздражительности. По ночам мы не спим, маемся от безделья в каютах, днем топчемся на палубе, алчными взорами обшариваем море, но сколько ни вглядываемся, не видим в нем своих отражений. Каждое утро Географ и Хапполати бегут взапуски дистанцию триста шестьдесят метров среди контейнеров, бегут понуро, смиренно, как цирковые лошадки, и все по кругу, по кругу, по кругу. До финиша далеко, но из окна каюты я вижу, что Географу не быть первым — недавно он подвернул и теперь приволакивает левую ногу, а Хапполати, похоже, решил расквитаться с соперником за все, что претерпел в последние две недели в кают-компании, — за всегда безошибочно точный прогноз погоды, за нескончаемые лекции о Черчилле, за корабли, проплывавшие вдали на горизонте, недоступные маклерскому оку.
